Ольга, вернувшись из деревни, поместила у нее Сашу на время, рассчитывая, что девочка, пока мала, если и увидит что дурное, то не поймет. Но вот Саше минуло тринадцать лет, уже наступила по- настоящему пора, чтобы подыскать для нее другое помещение, но она и ее тетка привязались друг к другу и уже трудно было разлучить их; да и некуда было взять Сашу, так как сама Ольга ютилась в коридоре меблированных комнат и спала на стульях. День проводила Саша у матери, или на улице, или внизу в прачечной, ночевала у тетки на полу, между кроватью и комодом, а если приходил гость, то ложилась в прихожей.
Она любила по вечерам ходить в то место, где служил Иван Макарыч, и смотреть из кухни на танцы. Всегда там играла музыка, было светло и шумно, около повара и судомоек вкусно пахло кушаньями, и дедушка Иван Макарыч давал ей то чаю, то мороженого и совал ей разные кусочки, которые приносил обратно в кухню, на тарелках и блюдах… Как-то осенью, поздно вечером, вернувшись домой от Ивана Макарыча, она принесла в бумажном свертке куриную ногу, кусочек осетрины, кусочек торта… Тетка была уже в постели…
— Милая тетя, — сказала Саша печально, — я принесла вам покушать.
Зажгли огонь. Клавдия Абрамовна стала есть, сидя в постели. А Саша глядела на ее папильотки, придававшие ей страшный вид, на поблекшие, уже старые плечи, глядела долго и печально, как на больную; и вдруг слезы потекли у нее по щекам.
— Милая тетя, — проговорила она дрогнувшим голосом, — милая тетя, утром в прачечной девушки говорили, что в старости вы будете побираться на улице и помрете в больнице. Это неправда, тетя, неправда, — продолжала Саша, уже плача навзрыд, — я вас не брошу, буду вас кормить… и не пущу в больницу…
У Клавдии Абрамовны задрожал подбородок и на глазах блеснули слезы, но тотчас же она сдержала себя и сказала, поглядев строго на Сашу:
— Неприлично слушать прачек.
В меблированных комнатах «Лиссабон» жильцы затихли мало-помалу; запахло гарью притушенных ламп, и длинный коридорный уже растянулся на стульях. Ольга сняла белый чепец с лентами и фартук, накрылась платком и пошла к своим на Патриаршие пруды. Служа в «Лиссабоне», она бывала занята каждый день от утра до позднего вечера и могла ходить к своим редко и только ночью; служба отнимала у нее все время, не оставляя ей ни одной свободной минуты, так что даже с тех пор, как вернулись из деревни, она ни разу не была в церкви.
Она торопилась, чтобы показать Саше письмо, полученное из деревни от Марьи. В письме были только поклоны да жалобы на нужду, на горе, на то, что старики еще живы и даром едят хлеб, но почему-то в этих кривых строках, в которых каждая буква была похожа на калеку, Ольге чудилась особая, скрытая прелесть, и кроме поклонов и жалоб, она читала еще о том, что в деревне теперь теплые ясные дни, что по вечерам бывает тихо, благоухает воздух и слышно, как в церкви на той стороне бьют часы; представлялось ей деревенское кладбище, где лежит ее муж; от зеленых могил веет спокойствием, позавидуешь усопшим — и такой там простор, такое приволье! И странное дело: когда жили в деревне, то сильно хотелось в Москву, теперь же, наоборот, тянуло в деревню.
Ольга разбудила Сашу и, волнуясь, боясь, как бы шепот и свет не обеспокоили кого-нибудь, прочла ей письмо два раза. Потом обе они спустились по темной смрадной лестнице и вышли из дому. В открытые настежь окна видно было, как в прачечной гладили; и за воротами стояли две прачки с папиросками. Ольга и Саша быстро шли по улице и говорили о том, что хорошо бы скопить два рубля и послать их в деревню: один рублик Марье, а за другой отслужить панихиду на могилке Николая.
— Ах, натерпелась я давеча страху! — рассказывала Ольга, всплескивая руками. — Только что сели обедать, касатка, вдруг откуда ни возьмись, Кирьяк — пьяный-распьяный! «Давай, говорит, Ольга, денег!» И кричит, и ногами топочет — давай и все тут. А где я возьму? Жалованья не получаю, сама живу подаяньем, что дадут хорошие господа, тем и богата… Слушать не хочет — давай! Жильцы из номеров глядят, хозяин пришел — чистое наказанье, срам! Выпросила у студентов тридцать копеек, дала ему. Ушел… И целый день потом хожу и шепчу: «Смягчи, господи, его сердце!» Так и шепчу.
На улицах было тихо; изредка проезжали ночные извозчики, да где-то далеко, должно быть, в увеселительном саду еще играла музыка и глухо трещали ракеты.
Комментарии
Архивохранилища
Печатные источники
В ссылках на настоящее издание указываются серия (Сочинения или Письма), том (римскими цифрами) и страницы (арабскими).
