дворянина, не выдержавшего лицемерия и несправедливости общества, в котором он жил, и, после тщетных усилий исправить дело личной помощью крестьянам, превратившегося в отщепенца.
В печати обсуждался характер «отщепенства» Полознева, которое большею частью отождествлялось с «доктриной» Л. Толстого. Сложность отношения Чехова к толстовской философии осталась непонятой, и повесть была расценена как «толстовская». Изображение крестьянства в главах, где описывалась жизнь героев в деревне, было вскоре заслонено в глазах критиков картиной русской деревни, развернутой широко в «Мужиках».
Острая полемика между народниками и легальными марксистами по поводу мрачной картины деревенской жизни в «Мужиках» принадлежит к самым напряженным эпизодам литературно-общественной борьбы в дореволюционной России. Отрицательное отношение либеральных народников к повести не ограничилось критическими высказываниями о ней. Союз взаимопомощи русских писателей, в котором они играли большую роль, затормозил избрание Чехова: заявление о приеме в Союз Чехов подал
Остальные произведения, в которых социальная проблематика не выражалась столь явно, оценивались критикой узко, лишь на основании чисто фабульных отношений между героями. Так, из оценок «Ариадны» выпал вопрос о положении женщины в современном обществе, широко обсуждавшийся и в публицистических, и в художественных произведениях конца века. Никто из критиков не заметил в этом рассказе отклика на антифеминистические взгляды известных писателей и философов. Критика прошла мимо нового для Чехова интереса — к общественным причинам психологических явлений (внимание к родословной героев — «Три года», «Убийство»).
Вне внимания критиков остались источники социально-философских споров — о роли нравственности в социальном прогрессе, о перспективах уничтожения неравенства и т. д. («Три года», «Моя жизнь», отчасти «Дом с мезонином»). «Ариадна» и «Дом с мезонином» вызвали даже упрек в отсутствии серьезного содержания. «Не видно, чтобы жизнь тревожила и волновала его…», — писал по поводу этих рассказов о Чехове П. Скриба (Е. А. Соловьев) в «Новостях и биржевой газете» (1896, № 127, 9 мая).
Большое место в критике заняло обсуждение вопроса о том, насколько Чехов справлялся с большой повествовательной формой. О недостатках крупных произведений Чехова бегло писал Краснов, возводя их к особенностям эпохи, в которой отсутствуют героические натуры, а «большинство людей на одно лицо» (стр. 203). После выхода повестей — «Три года» и «Моя жизнь» — неспособность Чехова объединить отдельные эпизоды в общую картину жизни пытались доказать рецензенты самых различных направлений — «Русского вестника» (1896, № 2, — П. А. Ачкасов), «Мира божьего» (1897, № 12, — А. Б. ‹А. И. Богданович›) и др.
Критики, преимущественно либеральные, сетовали на «безоценочность» изображения жизни в произведениях Чехова. Повод к этому дала фабульная незавершенность повести «Три года» (отзывы А. М. Скабичевского, М. Полтавского (М. И. Дубинского), W — рецензента «Русского обозрения»). Неприятие именно той особенности поэтики чеховской повести, которая составляла ее новизну, свидетельствовало о том, что рецензенты исходили из традиционных представлений о большой художественной форме, которым противоречила повесть. Высказывания этого характера были подытожены в книге К. Ф. Головина (Орловского) «Русский роман и русское общество» (СПб., 1897, глава «Современное затишье»). По его мнению, «отрывочность» концепций, характерная для Чехова-новеллиста, сохранилась и в его крупных вещах. Параграф о Чехове Головин завершил словами: «Перед г. Чеховым много еще времени впереди. Может быть, он когда-нибудь еще и напишет настоящее крупное произведение — не по объему только. Но пока он этого не сделал. И критика вправе к нему относиться строже, чем к другим, потому что кому дано много, с того много и спросится» (стр. 462).
Доброжелательный тон даже этой суровой оценки вызвал возражение у П. Скрибы, который в рецензии на повесть «Мужики» настойчиво писал: «Одна из первых вещей — „Степь“ и последняя, „Мужики“, г. Чехова — лучшее доказательство неспособности г. Чехова возвыситься до художественного синтеза» («Новости и биржевая газета», 1897, № 118, 1 мая).
Обращение Чехова к большой форме особенно резко было оценено реакционной критикой. Заслуга «либералов», привлекавших Чехова к сотрудничеству в толстых журналах (где печатались все его повести, кроме «Дуэли»), расценивалась реакционными критиками как зло, причиненное таланту Чехова. Один из повторяющихся мотивов в откликах реакционной печати — сожаление о том, что Чехов поддался давлению «либералов» и, бросив маленькие рассказы, стал писать большие произведения.
Таким образом, рассказы — как и прежде — оставались мерилом для оценки Чехова-художника: одни (преимущественно либерально настроенные критики), не видя идейной ценности в рассказах, старались отвлечь от них Чехова к более крупным повествовательным жанрам, другие (в основном реакционные критики), встречая враждебно прогрессивное содержание крупных произведений Чехова и не понимая их художественной новизны, укоряли его за «измену» своему природному дару.
Между тем, Чехов не бросал писать рассказы и в эти годы. «Супруга», «Белолобый», «Печенег» и др. по объему почти не превосходят рассказов 1880-х гг. Тем не менее когда Чехов обращался в рассказах к прежним новеллистическим концовкам, критика это осуждала — см. отзывы Ю. Николаева (Ю. Н. Говорухи-Отрока) о «Супруге» и «Анне на шее».
От внимания критики, явно растерявшейся в оценке повествовательных принципов Чехова в больших и малых жанрах, ускользала их общая важная особенность — связь между сохранившимся прежним пристрастием писателя к короткому рассказу и своеобразием формы его крупной повести (тяготеющей не к растянутому рассказу, как думало большинство критиков, а к компактному роману). Именно эта связь в высшей степени характеризует искусство Чехова-прозаика середины 90-х гг. Не случайно он так настойчиво возвращался в эти годы к размышлениям о краткости как определенном эстетическом понятии. В советах молодым — независимо от того, шла ли речь о работе над рассказом или романом — звучал, как и прежде, призыв к лаконичности как необходимому элементу художественного совершенствования произведения (см., например, письма к Л. А. Авиловой 15 февраля 1895 г. и 3 ноября 1897 г., Е. М. Шавровой 17 мая 1895 г. и 20 ноября 1896 г. и др.).
Было, однако, среди критиков и несколько защитников крупной повествовательной формы Чехова. Так, Я. В. Абрамов в статье «Наша жизнь в произведениях Чехова» («Книжки Недели», 1898, № 6) высказал уверенность, что Чехов «способен к широкой концепции», о чем свидетельствуют, по его мнению, повести «Моя жизнь» и «Мужики», хотя они и являются лишь подготовительной ступенью к «синтетическому» труду.
Опираясь на эти две повести, Д. Н. Овсянико-Куликовский («Журнал для всех», 1899, № 2) также отстаивал право художника на свой особый — экспериментаторский метод, позволяющий отбирать из хаоса явлений наиболее характерные. Такая позиция была ближе к пониманию своеобразия художественного мышления Чехова, чем утвердившееся до этого в критике мнение (с наибольшей резкостью выраженное в статьях Н. К. Михайловского начала 1890-х гг.), что Чехов бесстрастно изображает все, что ему попадается на глаза. Впоследствии точку зрения Михайловского еще более основательно оспорил М. Горький в статье о повести «В овраге» («Нижегородский листок», 1900, № 29, 30 января). Отрицание бесстрастной «всеядности» Чехова-художника, лишь объективно противостоявшее в работах Абрамова и Овсянико- Куликовского утверждениям народнической критики, привело Горького к более радикальным выводам и публичному признанию у Чехова «высшей точки зрения», освещающей многообразные явления жизни.
Тексты и варианты к ним подготовили:
