— Этот шапана, наверное, за кордон хотел уйти, — подал кто-то мысль.
— Возможно! — поддержал Сарматский. — Надо его отправить в комендатуру.
— Ай, лечельник, ай, лечельник! — К столу председателя протиснулся мальчишка лет четырнадцати. — Скорей, скорей! По дороге военная машина едет!
— Остановите ее! — распорядился Сарматский.
В помещение аулсовета вошел в своей обычной форме майор Карачун.
— В чем дело? Сарматский вышел вперед:
— Вот тут шаромыжник бродит. Люди думают, хотел за кордон удрать.
— Ну что ж, спасибо, что задержали. Возьмем его в комендатуру, узнаем, зачем он пришел и куда хочет идти. Прошу вас в машину, — обратился Карачун к председателю аулсовета и женщине, опознавшей свой платок.
У Якова горел подбитый глаз. Под бока ему тоже здорово надавали. Но он уже не думал об этом. Главное сделано, остается теперь распутать ниточку, так удачно попавшую в руки.
Приехали в комендатуру. Карачун сказал Кайманову:
— Переводить придется тебе. — Яков пожал плечами. — Переоденься, умойся, забинтуй глаз и приступай.
— Узнает ведь...
— Что делать? Больше некому.
В санчасти Якову забинтовали глаз. Он надел военную форму, надвинул на лоб козырек фуражки, вошел в кабинет коменданта.
— Салям, баджи! — приветствовал он туркменку. Карачун развернул перед нею домотканый платок.
— Он спрашивает, — перевел Яков слова Федора, — твой платок? Может, ты ошиблась?
— Платок мой, — подтвердила женщина, с нескрываемым удивлением посматривая на переводчика. Он отвернулся. Женщина все с большим недоверием смотрела на него.
— Где твой муж? Почему он не пришел, когда поймали шпану?
— Он поехал в аул Ак-Кая, — ответила женщина.
— Зачем поехал?
— Ай, немножко саман продавать.
Карачун хорошо знал, что саманом местные жители называют полову — корм для верблюдов. В мешок с саманом можно упрятать не только банку с опием, но и кое-что покрупнее.
— На чем повез?
— На верблюде.
— И сам на верблюде поехал?
— Сам на ишаке. Такой белый ишак.
Отвечала женщина быстро, не задумываясь. Сейчас не муж, а совсем другая проблема занимала ее. Наконец она не выдержала и, заглянув под козырек фуражки переводчика, требовательно спросила:
— Сень лечельник ми ёш, сень шапана?[33]
— Лечельник, баджи, лечельник, — заверил ее Яков.
— Ты похож на шапану, который у нас в ауле был.
— Шпана у нас в комендатуре сидит, — тщательно подбирая туркменские слова, подтвердил Карачун. — Большое спасибо вам за то, что рассказали.
Мысленно поблагодарил женщину и Яков за ее неспособность, присущую некоторым женщинам, отделять второстепенное от главного. Если бы она не решала вопрос, кто Кайманов — начальник или шпана, — может быть, и насторожилась, не сказала бы, куда уехал ее муж. А Якову и Карачуну надо было теперь срочно мчаться в аул Ак-Кая, разыскивать мужа хозяйки платка.
Поручив свидетельницу попечениям писаря комендатуры, наказав ему напоить ее чаем и с первой попутной машиной отправить домой, Карачун поехал в аул Ак-Кая. С ним отправился и Кайманов.
Через полчаса были на месте. Еще издали заметили в одном из дворов верблюдов, с презрительным безразличием гонявших жвачку. Калитка оказалась незапертой. Под навесом стоял белый ишак. Рядом лежали два мешка с саманом.
Как только Карачун и Яков вошли во двор, из дома вышел пожилой туркмен, с видимой тревогой ответил на приветствие, дожидаясь, что скажут военные.
— Твой саман? — развязывая мешки и проверяя их содержимое, спросил Яков.
— Мой.
— Откуда?
— Из аула Шор-Кую.
Туркмен предъявил справку, что полова принадлежит ему и колхоз разрешает ее продать. Все точно: перед ними — муж той самой женщины, которой принадлежит платок. Но ни банок с опием, ни упаковок в мешках с саманом не оказалось.
Карачун показал хозяину самана платок. Лицо его сразу побелело.
— Платок мой. Деньги я передавал, — поняв, что запираться бессмысленно, признался он. — Я в этих делах — лицо второстепенное. Никакой выгоды не имею. Мне что приказали, то я и сделал...
— Садись в машину...
...Снова кабинет следователя. Перед Сарматским сидит задержанный. Яков и Карачун слушают его показания.
— Мне было приказано встретить Шарапхана в районе старых чинар, — рассказывает хозяин мешков с саманом. — С Шарапханом пришли люди, принесли терьяк, какие-то ящики с ремнями, как у торбы. Потом пришел человек. Шарапхан с ним о чем-то говорил, передал ему ящики с ремнями. Тот ушел. Через двадцать — двадцать пять минут три раза возвращался, уносил терьяк по одной банке. В темноте я видел, что человек этот ниже среднего роста, скорей всего пожилой, слышал, как Шарапхан назвал его Сеид-ага... Товарищ лечельник, я все честно вам рассказал, всю правду. У меня семья...
— Поверим и проверим, — сказал Сарматский, — а пока что придется вас задержать.
Распорядившись увести задержанного, Карачун в раздумье проговорил:
— От старых чинар Сеид-ага на одну ходку затрачивал минут двадцать — двадцать пять. В минуту человек делает от двадцати до пятидесяти шагов. Значит, надо искать логово пособника не дальше чем за пятьсот — восемьсот метров. Но людей с именем Сеид-ага в ближайших к чинарам аулах хоть пруд пруди — десятки, а может быть, и сотни. Сеид — не имя, религиозный титул. Ага — дядя. Получается вроде самого распространенного обращения яш-улы. Допрашивать всех, кого называют Сеид-ага, долго и не нужно. Можно честных людей обидеть. У меня есть некоторые соображения...
ГЛАВА 6. ДЕВОЧКА В ВИНОГРАДНИКЕ
Карачун мог бы вызвать Каип Ияса к себе. Бывший контрабандист принял советское подданство, определился чабаном в один на приграничных колхозов. Но по одному ему известным соображениям Федор решил съездить за ним сам вместе с переводчиком.
Снова бегущая навстречу дорога, петляющая в горных распадках, гул мотора, усыпляющее покачивание машины.
«Надо ли, забыв о сне и еде, мотаться по горам в поисках контрабандистов и диверсантов, когда их десятки, а подчас и сотни рвутся через границу? — спрашивал себя Яков. — Да, надо! Надо выловить и эту банду, и все другие, какие попытаются прорваться через кордон».
То ли из-за усталости, то ли из-за нервного перенапряжения во время боя он уже не думал ни о последнем разговоре с Федором, ни об Ольге, ни о Светлане, ни о детях. Оставалась только постоянная глухая боль, поселившаяся в груди после гибели Лозового. Но и эту боль приглушали собой неотложные дела, весь смысл которых — борьба, суровая, опасная, постоянная.
По обе стороны проселочной дороги, на которую они свернули, потянулись земли колхоза, в котором бывший шаромыга пас теперь овец.
