— Ты прав, Амир, — поставив затвор на предохранитель, сказал Яков. — Этого гада я еще проучу.
И опять на мгновение ему показалось, что Галиев в чем-то подозревает его. Курдский Амир знает плохо. Но от него, конечно, не ускользнула радость, с какой Яков встретил Каип Ияса.
«Еще подумает, хочу шаромыгу убить, чтобы какие-то следы замести, — решил Кайманов. — Нет уж, Каип Ияса он будет беречь пуще глаза: от его показаний, может, зависит жизнь Василия Фомича. К тому же он должен рассказать, что за Черная чума появилась в районе границы?..»
Об этом, вероятно, думал и Галиев.
— Рассказывай, что у вас за Черная чума? Утаишь хоть слово, пеняй на себя, — сказал он Каип Иясу.
Яков перевел.
— Все расскажу, яш-улы. Не надо пенять. Ничего у Каип Ияса не осталось: жена помирал, детишки помирал. Один Каип Ияс остался. Ничего не утаю. Вай, аллах! — горестно воскликнул он. — Все требуют денег. А где их взять? Вошь закусает, лезешь почесаться, жандарм думает, деньги даю. А где их взять, деньги?
— О Черной чуме давай, — напомнил Яков. Он все дословно переводил Галиеву.
— Скажу, яш-улы, скажу, лечельник! — обращаясь к Галиеву, продолжал Каип Ияс. — Раньше мы сами стригли баранов, шерсть возили в свой город. Теперь приезжает Загар-раш, спрашивает: «Где на границе пасете барашка?» Мусабек покажет. Тогда Загар-раш надевает наш халат, берет бинокль, едет будто шерсть покупать, а сам смотрит в бинокль на гору, на бумаге гору рисует, смотрит на дорогу — дорогу рисует... Оставил Черная чума Мусабеку деньги, говорит, скоро приеду за шерстью. Мусабек уехал, а когда вернулся, через три дня караван пришел. Я сам помогал тюки снимать. В них — терьяк и винтовки. Раньше Мусабек за каждую ходку через границу деньгами или баранами платил, теперь — одеждой с длинными хвостами, рубашками с твердыми воротниками.
— Ты давай в сторону не уводи. Кто такой Черная чума? — прикрикнул на него Яков.
Поняв, что пограничникам не столько нужна его жизнь, сколько сведения о Черной чуме, Каип Ияс заметно приободрился.
— Давно ты, Ёшка, не был в горах, если не знаешь Черную чуму, — сказал он. — Раз в год к Таги Мусабеку приезжает машина, красивая, как вишневый сок. Черная чума купит миндаль или урюк и уезжает. А теперь наденет черные очки на глаза (потому и зовем Черная чума), наденет котелок из пробки на голову и ходит почти каждый день на сопку, откуда на десять верст в обе стороны граница видна. Больше месяца у Мусабека живет. Неделю назад Мусабек барашка зарезал. Мальчик двор подметает. Ага, думаю, значит, гость будет. Мальчика спрашиваю: «Зачем метешь?» Большой человек, говорит, из Европы приедет, фрукты и орехи будет покупать. А два дня назад Мусабек моего друга позвал: «Ну-ка пойди вон там. Через границу перейдешь — и назад. Схватят тебя, значит, порядочным людям в этом месте нельзя идти».
Такой прием был известен и раньше. Контрабандисты порой часами изучали зоны, где проходили пограничные наряды. Но прежде нарушители заботились лишь о том, как переправить опий, сейчас Черную чуму больше интересовала сама граница...
Через отверстие гаваха уже пробивался свет зимнего утра, когда Амир Галиев связал задержанным руки и положил всех лицом вниз, оставил Ложкина охранять их, а сам вместе с Яковом отправился проверить, нет ли свежих следов на снегу. Кружили около часа, ничего не обнаружили.
На Якове взмокла рубаха. Он снял плащ, шел теперь в одной ватной телогрейке. Пар валил и от маленького Галиева. Где Кайманову снегу было по пояс, Галиеву — чуть ли не до шеи. Но вот и пробитая тропа, в конце которой виден закоптившийся от дыма снег вокруг входа в пещеру. Не заходя туда, немного отдохнули. Галиев приказал Ложкину выводить задержанных.
— Ай, лечельник! Ай, Ёшка-джан, не могу идти! — взмолился показавшийся из гаваха первым Каип Ияс. — Дай хоть кусочек терьячку, тогда пойду. Так не дойду.
В тусклом свете зимнего утра, когда в природе только и остаются две краски — черная и белая, сливающиеся в один серый тон, лицо Каип Ияса, высосанное опием, казалось землистым. Перед пограничниками было жалкое подобие человека, дошедшего до последней стадии падения.
— Ай, Кара-Куш, дай кусочек терьячку, — глотая слюну, просил он. — Все внутри горит. Был терьяк, потерял, когда к гаваху бежал. Без терьяка умрет прямо здесь Каип Ияс.
«До хорошей жизни ты дошел, — подумал Кайманов о себе, — если последний шаромыга тебя не боится».
Но почему-то настоящего зла к этому несчастному терьякешу, доведенному Мусабеком до крайней нищеты, у него сейчас не было.
Каип Ияс весь трясся. Его измученный опием организм властно требовал порции наркотика. Раз пришло время курить или хотя бы проглотить терьяку, тут уж хоть умри, а подавай! Иначе Каип Ияса с места не сдвинешь.
Кайманов позвал Галиева.
— Слышь, Амир, вам от малярки акрихин дают. Не завалялся ли где в кармане?
— Почему завалялся? — самолюбиво возразил старшина. — У Амира Галиева ничего не валяется, все на своем месте лежит. — Он протянул на ладони маленькую желтую таблетку.
— Вот и здорово! Терьяк — самая что ни на есть горечь, значит, горечью его и надо заменить, — проговорил Яков, доставая из кармана оставшийся от завтрака ломоть черного хлеба. Отщипнул мякиш и стал разминать его, смешивая с золой и акрихином. Вскоре получился темно-бурый комочек величиной с крупную горошину. Яков завернул его в бумажку, сунул в карман. Потом для виду стал прощаться с пограничниками.
Каип Ияс увидел, что единственный, по его мнению, человек, у которого мог быть терьяк, сейчас уйдет, и тогда он ни за какие деньги не получит наркотика.
— Яш-улы! Джан Кара-Куш! — взмолился он снова. — Дай хоть кусочек. Не дашь, умру, до заставы не дойду.
— Для тебя, Каип Ияс, и терьяка жалко, — как бы нехотя отозвался Кайманов. — Да уж ладно, где-то у меня был кусочек.
Он неторопливо стал шарить по карманам, разжигая жадность Каип Ияса, потом, решив, что тот готов проглотить все что угодно, достал бумажку с заготовленным зельем.
— Пожалуй, тут тебе много будет?
— Что ты, Ёшка! Наоборот, мало! — воскликнул Каип Ияс и, не в силах превозмочь охватившую его страсть, выхватил из рук Якова, мгновенно проглотил темный комочек. Причмокнув, сказал:
— Коп сагбол тебе, Кара-Куш! Теперь у Каип Ияса что хочешь проси, все сделаю. Выручил, дорогой!
Ложкин и Галиев, когда Яков перевел им слова терьякеша, откровенно захохотали. Каип Иясу Кайманов сказал:
— От тебя мне нужно только одно. Будешь разговаривать с большим начальником, говори правду.
— О чем большой начальник будет говорить с бедным кочахчи? — сразу же струсил Каип Ияс. — Я давно знаю, как говорить, чтобы начальник отпустил. — Он закатил глаза и тут же, очевидно, решив прорепетировать, заголосил: — Вох! Вох! Ай, лечельник! Ай, совсем пропал бедный Каип Ияс. Кушать нету, одеться нету. Мало-мало яичек, коурма на базар таскал, детишки дома сидят, болеют, плачут, совсем мало- мало помирал бедный Каип Ияс...
— Все ты врешь, Каип Ияс. Не верю я ни одному твоему слову, — не очень строго произнес Яков. Он задумался: «Разве можно доверить судьбу Лозового терьякешу, способному в животном страхе дать любые показания? Следователь нажмет, он тут же признает, будто Лозовой — самый главный шпион. Что прикажут, то и признает. Ему ведь все равно, под какими показаниями палец приложить, лишь бы отпустили скорей. А как быть? Ведь Каип Ияса теперь никуда не денешь. Задержали, значит, надо доставить на заставу, потом в комендатуру. Карачун может помочь. Его надо просить идти к следователю НКВД вместе с Каип Иясом, а самому проситься переводчиком».
— Слушай, Каип Ияс, — сказал он. — Помнишь, когда второй раз тебя поймали, был на границе очень большой начальник. Если он узнает, что ты соврал, больше тебе не жить. Помнишь, что он тебе сказал?
