— А в Америке был? — спросила Шаня.
— Нет, еще не был.
— Ну, значит, не везде был.
— Ну, кто же ездит в Америку! А ты была в Москве?
— Нет, меня никуда не возили, — я только в Рубани была, а дальше и не бывала.
— Что Рубань! Только слава, что губернский город, — городишка самый захолустный. Ты, значит, ничего хорошего не видела.
Шаня завистливо вздохнула.
— Когда я буду большая, — сказала она, — я везде, везде выезжу, — во всех городах побываю.
— Во всех городах нельзя побывать, — важно сказал Женя, — их очень много.
— Что ж, что много! А вы отчего нынче никуда не уехали?
— Ну, мы порастрясли денежки, — досадливо сказал Женя, — мой папа умеет это делать. А заграница кусается. Вот здесь и киснули все лето.
— И ты жалеешь? — кокетливо спросила Шаня.
— Зато я с тобой, Шанечка, познакомился.
— Но ведь это не так интересно, как заграница!
— Милая Шанечка, ведь ты знаешь, что я тебя люблю.
— Ты сам-то давно ли это знаешь?
— Да ведь мы еще недавно знакомы, Шанечка.
— А ведь признайся, ты бы так и не догадался, что ты меня любишь, если б я сама тебя не навела на эту мысль?
— Ну, да, вот еще!
— Нет, признайся, ведь так?
— Конечно, — важно сказал Женя, — вы, женщины, больше нас понимаете в делах любви, — это ваша специальность.
Глава 2
Сегодня Самсоновы обедали позже обыкновенного: Шанин отец только что вернулся из своей поездки в уезд. Он был не в духе. Шанька боязливо посматривала на него и старалась за обедом не обратить на себя его внимания. Но суровая фигура отца притягивала к себе Шанины взоры.
Полувосточный склад лица обличает в нем не чисто русскую кровь. Черные, густые и невьющиеся волосы начинают седеть. Черные глаза с желтыми белками мрачно блестят. Невысокий и узкий лоб, изборожденный глубокими прямыми морщинами, сжат у висков. Загорелое лицо имеет красновато-желтый оттенок. Плотный стан слегка сутуловат. От лица Шаня переводит глаза на мать: это — черноволосая и черноглазая женщина южнорусского типа, лет тридцати, еще совсем молодая на вид и красивая, — Шаня похожа больше на мать, чем на отца.
Марья Николаевна предчувствовала, что Шане достанется от отца, и была недовольна: хоть она и сама иногда колотит Шаньку, но не любит, чтоб отец это делал. А отец угрюмо молчал… Наконец он пристально посмотрел на Шаню. Она зарделась под его взорами. Отец угрюмо спросил:
— Ну, что, перевели?
— Оставили, — робко ответила Шаня.
— Хорошее дело! Что ж, у меня шальные деньги за тебя платить? Вот как возьму веник…
— Вы только и знаете, — шепнула Шаня, ярко краснея.
Она знала, что отец может исколотить ее до полусмерти, — но в ней сидит злобный дьяволенок, который подсказывает ей дерзкие ответы. Ей страшно, — но дерзкие слова словно сами срываются с языка.
— Молчи, пока… — внушительно и грозно говорит отец.
А мать смотрит на нее с упреком и делает ей, незаметно для отца, знаки, чтобы она молчала. Но Шаня не унимается и ворчит:
— Никто так не обращается… Я — большая.
— А вот поговори у меня. Зачем сапоги в глине?
— Не успела снять, — сейчас только пришла.
— А где была до этаких пор?
— Известно, где, — в гимназии. Где ж мне быть!
— Врешь, негодная! — крикнул отец. — Говори сейчас, где шлялась!
— Что ж, дома все сидеть, что ли! Уж и по улице нельзя пройти, и в саду нельзя погулять.
— Погруби еще! — грозил отец, и суровое лицо его бледнело.
— Чего мне грубить, — я дело говорю.
— Ну, чего отцу огрызаешься! — вступилась мать.
— Вовсе я не огрызаюсь. И вы еще на меня нападаете, чтой-то такое!
— Вот огрызок-то анафемский! — негодовала мать. — Ты ей слово, она тебе десять.
— Знаю, матушка, — заговорил отец, — ты все еще с мальчишкой Хмаровым хороводишься. Не пара он тебе. Форсу у них только много, а сами гольтепа такая… Вот они у меня в лавке товару набрали на столько, чего и все-то они сами не стоят, а платить не платят.
— Не украдут ваших денег! — запальчиво крикнула Шанька.
— Зачем красть! — с презрительной усмешкой возразил отец, — не отдадут — и вся недолга. Вот слышно, переведут их отсюда, — уедет из Сарыни, а там судись с ними.
— Вы обо всех по себе судите, так и думаете, что все обманывают.
— Что такое? — закричал отец, багровея. — Ах ты, мразь ты этакая, кому ты говоришь! Да я тебе голову оторву. Пошла вон из-за стола!
— Чтой-то, и поесть не дадут, — захныкала Шаня.
— Вот я тебя накормлю ужо березовой кашей. Вон, вон пошла!
— Да дай ты ребенку поесть, — сказала Марья Николаевна. — Успеешь еще накуражиться.
— Вон! — бешено закричал отец и стукнул кулаком по столу.
Посуда задребезжала. Шаня выскочила из-за стола побледневшая и испуганная, уронила стул, метнулась было к матери, но, увидев, что отец тяжело подымается со стула, тихонько взвизгнула и бросилась к двери.
— Куда? — остановил ее отец свирепым криком. — В угол! На колени!
Шаня, дрожа, повиновалась. С расширенными от испуга глазами сунулась она в угол, неловко выдвинупа из угла тяжелый стул, быстро опустилась на колени и уткнулась в угол побледневшим лицом. Отец опять сел.
«Изобьет! Нет, авось, не будет бить!» — боязливо соображала Шаня и чутко прислушивалась к тому, что делалось за ее спиной, — а сердце ее до боли сильно стучало в груди. Отец и мать молча кончали обед. Шаня чувствовала на своей спине сочувственные взгляды служанки, приносившей и уносившей кушанье, — и ей было стыдно стоять здесь и ждать, — чего? прощенья? расправы? Чем ближе подходил обед к концу, как слышала это Шаня по стуку ножей и посуды, тем боязливее и трепетнее замирало ее сердце. Ей вдруг вспомнилось, как мать перед обедом, когда они ждали отца, сказала ей: «Иссечет он тебя, как кошку за сметану». Эти слова настойчиво повторялись в ее мыслях. Нетерпеливый, расслабляющий страх пробегал холодной дрожью по всему ее телу.
Обед кончался. Отец молча подошел к Шане, тяжело ступая по паркету грубыми сапогами, и ухватил Шаню за ее толстую, круто сплетенную косу. Шаня отчаянно взвизгнула, откинулась назад, подняла было руки к голове и забилась беспомощно у ног отца, который тащил ее по полу.
— Да что ты, Степан Петрович! — закричала мать, бросаясь к мужу и отымая от него девочку, — побойся Бога, что ты делаешь с девочкой!
— Прочь! — бешено крикнул Самсонов, отталкивая жену.
