— Это все я виновата, — мне бы надо было вперед пойти. Экая я дура!
— Оставь ты, пожалуйста, мужицкую манеру бранить себя! — крикнул Женя.
Шаня с удивлением посмотрела на него.
— Чего ты? Ведь я не тебя!
— Гораздо естественнее других ругать, чем себя.
— Ты испугался, Женечка?
— Вовсе не испугался, — я вздрогнул от неожиданности. У меня нервы не из канатов. Твои собаки дождутся, что я их задушу руками.
— Ну, да, задушишь, — а сам убежал.
— Да ведь они могли быть бешеными. Глупо драться с собаками, их на дуэль не вызовешь.
Шаня захохотала и долго потешалась, представляя, как Женя стреляется с Барбосом. Женя натянуто улыбался. Шаня повела его к яблоням, во фруктовый сад.
— Вот у вас свои яблоки, а мы должны покупать, — сказал он Шане притворно-беспечным голосом.
Но он чувствовал, что голос его вздрагивает, и это было ему досадно.
— А у вас варят варенье? — спросила Шаня.
— Ну кто же в городе варит варенье! — пренебрежительно сказал Женя. — Это в деревне еще ничего, — да и то, в сущности это мещанство.
— А вот моя мама варит.
— Ну, у вас совсем другие нравы, — объяснил Женя.
— Ну, конечно, — согласилась Шаня, — мы не по-вашему живем, — мы попросту, без затей.
Женя никак не мог отделаться от подозрения, что Шанька смеется над ним. Подсолнечники огорода, который был разведен Самсоновым за фруктовым садом, глупо пялились на него и говорили, казалось:
— Сплоховал, брат.
— Знаешь, — начал он объяснять, — я потому вздрогнул, что у меня нервы расстроены.
— Чем расстроены? — спросила Шаня.
— Ах, Шанечка, как ты не понимаешь! Я не девочка. Мне надо подумать о будущем, — в моих руках лежит и твоя судьба.
— Думают-то только, знаешь, кто? — спросила Шаня со смехом. — Индейские петухи да дураки.
Женя нахохлился.
— Все у тебя глупые шутки. Что ж, я — дурак, по-твоему?
— Ах, Господи, уж и рассердился! — воскликнула Шаня, кокетливо повертываясь к нему. — И вовсе не нервы, а просто ты барчук изнеженный. Вот у тебя какая кожица тонкая. А вот я, — я — толстокожая, у меня нет нервов.
— Ты думаешь, это хорошо? — спросил Женя. — Современный человек должен иметь тонкую нервную организацию.
— Так ведь откуда ее взять? — смиренно возразила Шаня. — На это надо уж так и родиться в дворянской семье.
— Да, конечно. Но тоже и дворяне, — бывают такие слоны!
Дети уселись под яблоней и ели яблоки. Узкая серенькая скамейка, длинная, на двух тумбочках, гнулась и поскрипывала под ними.
— Что я тебе расскажу, Женечка, — заговорила вдруг Шаня. — У нас рядом девушка повесилась.
Шаня сделала паузу и посмотрела на Женю широко раскрытыми глазами.
— С чего? — спросил Женя, жуя сочную мякоть антоновки.
— У нее был… дружок.
— Ага!
— Писарь полковой. Ну и обещал жениться, а сам женился на другой, а она от него уж…
— Понимаю, — сказал Женя. — Это всегда так бывает.
— Ну вот вчера мать к ней и пристала, стала бить ее, чтоб она созналась, — она и созналась, а мать ее розгами наказала.
— Дикие нравы! — пренебрежительно сказал Женя.
— А девушка ночью взяла да и повесилась в сарае.
— Ну, и что же?
— Ну, утром нашли ее, а только уж она вся мертвая, синяя такая, — так и умерла.
— Ну и дура! — решительно сказал Женя.
— Чем это дура? — обидчиво спросила Шаня.
— Чем дура? А вот чем: раз, что не надо было связываться с писарьком, — она должна была знать, что у этого народа не может быть благородных чувств.
— Только у вас, дворян, благородные чувства!
— Конечно. А второе: все же не к чему убивать себя.
— У тебя не спросилась, жаль.
— Вот и вышла дура. Что она этим выиграла?
— Что? — с недоумением переспросила Шаня.
— Да, что выиграла? Вот то-то, она должна была бороться за себя. А не могла, значит, она слабая натура, значит, туда ей и дорога.
— Ах, Женя, как ты говоришь. Теперь уж не нам судить ее.
— Все это вздор. Это уж теперь доказано, что жизнь — борьба за существование. Он воспользовался ее любовью, хорошо, — а она о чем думала? Ведь это с ее согласия было. Стало быть, он и прав. Кто умеет добиться своего, тот и прав, а ротозею не к чему и жить. Таков закон.
— Ну, закон. Кто его написал?
— Закон природы, открытый Дарвином. Он доказал, что мы все от обезьян происходим. Которые обезьяны были поумнее, те сделались мало-помалу людьми, а остальные так скотами и остались. То же и у людей: каждый заботится сам о себе, а кто не умеет, того затолкают. Выживают только субъекты, приспособленные к жизни, — слабые и себе и людям в тягость.
Шаня посидела минутку молча и задумчиво, потом засмеялась, соскочила со скамейки, подпрыгнула, ухватилась за толстый сук яблони и подтянулась на руках. У нее были сильные руки, да и вся она была сильная и ловкая, — ей никакого Дарвина не страшно. Радость охватила ее и заставила звонко взвизгнуть. Ну, а Женя, конечно, нахмурился.
— Что за манеры! — проворчал он. — Ты ведешь себя как мальчишка.
— Тебе, небось, завидно, — сказала Шаня, продолжая смеяться и прыгать.
— Что за слово «небось»!
— Чем же не слово?
— Вообще у тебя ухватки грубые и слова мещанские. Можно бы вести себя поприличнее.
Шаня обиделась и угомонилась.
— Мои слова не нравятся, так нечего со мной и говорить. Известно, я невоспитанная, ну так иди к барышням.
Шанины губы дрогнули и на глазах заблестели слезинки. Женя почувствовал раскаяние.
— Шанечка, дорогая, — закричал он, бросаясь к ней, — не сердись: я — грубый, а ты — божественная, добрая.
Шаня и Женя забрались в самый дальний угол сада. Из-за изгороди видны были поля и вдали лес. Шаня прислонилась грудью к невысокому забору, счастливо вздохнула и тихонько промолвила:
— Как красиво!
Женя принял усиленно равнодушный вид.
— Ну, — сказал он, — это веселит тебя потому, что ты еще мало что видела. Вот если бы ты побывала за границей, — так там есть местечки, в Швейцарии, например, на Рейне. Я во всех этих местах был, и в Италии, и во Франции, словом, везде.
