Легкое качание быстрых морских пароходов, волны каждое утро новых вод, но снова и снова и вечно те же — берега задумчивой, прекрасной Норвегии, ее светлые дожди, ее тихие городки в глубине извилистых фиордов и на ее севере солнце багровое светлой июньской полуночи, — и потом шумные города Англии, ее зеленые поля и веселые перелески, черный дым и гулкий грохот ее фабрик, и тишина ее воскресений, — и многое иное, утешительный калейдоскоп дорожных впечатлений и встреч с теми, кого никогда уже не увидишь, — потом Петербург, осень, работа со свежими силами и с бодрым духом, разнообразные интересы сезона, — все это уже несколько дней предчувственно жило в его душе и манило его радостною надеждою забвения.
Сегодня утром рано Петр пришел в кабинет к Рамееву и рассказал ему, что собирается уехать. Долго, неясно и сбивчиво говорил Петр о своих огорчениях и еще больше о том, куда поедет, что там увидит и как это на него подействует. Говорил так, словно в душе его диковинною четою сошлись и мирно беседовали пылкий отвергнутый любовник и расчетливый буржуа, озабоченный состоянием своего здоровья и тщательно обсуждающий вопросы своего питания и комфорта.
Рамеев выслушал Петра внимательно и спорить с ним не стал. Думал Рамеев, что будет, пожалуй, лучше и для самого Петра, и для других, если он немного проветрится.
Только одно сказал Рамеев Петру, когда уже Петр встал уходить:
— Ну, а Елене ты уж это сам скажи.
Петр сумрачно ответил:
— И скажу.
И сам удивился, зачем придал этому ответу такое выражение, словно хотел сказать, что скажет, не побоится.
Да, вот скажет, не побоится, — однако целый день прошел, и не случилось сказать. И вот вечером они сидят одни и говорят. От реки веет прохлада, очаровательно синеют и дымятся дали, — все тихо.
И видит Петр, что уже теперь надобно рассказать о своих планах Елене, нельзя дольше медлить и скрывать.
Петр думал сначала, что это выйдет очень просто, — подойдет он как-нибудь к Елене и скажет ей:
— На днях я уеду.
Елена удивится, спросит:
— Куда?
Он расскажет. Она поймет, что так надо, что Петр не может оставаться здесь после всего случившегося.
Но каждый раз, как Петр подходил к Елене, он чувствовал странную, тягостную неловкость.
Поймет ли Елена, что так надо? А может быть, опечалится Елена? Или даже заплачет?
Петр представлял себе, как Елена плачет тихонько, стыдливо закрываясь руками и не жалуясь ни на что, — и неловко ему становилось. Жалко было милую Елену.
Оказалось, что совсем не так просто и легко рассказать. Рассказал даже Елисавете сначала, в тайной надежде, что она передаст Елене.
Елисавета спросила:
— А Елене ты еще не говорил?
Пришлось сказать:
— Нет, еще не было случая.
Елисавета улыбнулась. Покачала головою. Сказала тихо:
— Как же, скажи уж и ей. Она тебя очень любит. Ей будет обидно узнать о твоем решении от других.
Петр хмуро спросил:
— Что ж тут для нее обидного?
Елисавета повторила:
— Она тебя любит.
Петр хотел было прямо попросить Елисавету, чтобы она все-таки взяла на себя передать это известие Елене. Но, пока думал, как бы убедительнее это сказать, уже Елисавета ушла. Надо, надо сказать Елене.
Петр подходил к этому с разных сторон. Он начал с намеков и недомолвок.
Сначала Елена не понимала всех этих обиняков. Но наконец стала она догадываться, что Петр хочет сказать ей что-то неприятное.
Елена испугалась. Притихла вдруг. Смотрела на Петра глазами оробелого ребенка. Улыбка поблекла на ее алых губах. В углах ее рта затаилось легкое дрожание.
Теперь почему-то Петру необходимость уехать отсюда уже не казалась такою очевидною. Он перебирал свои доводы, и каждый казался ему сомнительным.
Петру стало досадно. Он подумал, что воля должна преобладать над внушениями робкого и всегда колеблющегося рассудка.
Ведь он же решился! Нельзя же брать свое решение назад только потому, что приходят минуты слабости и сомнений! Только потому, что простодушной девочке, которую он развлекал своею болтовнёю, будет без него несколько дней не так весело. И если даже она поплачет, то ведь это все же не так значительно, чтобы из-за этого отменять свои решения.
Нет, надо быть твердым. Нельзя жалости давать такую власть над своим сердцем и над своею волею. Надо сразу оборвать эту липкую паутину сожалений и сочувствий, чтобы не запутаться в ней окончательно.
Петр собрал все свое мужество. Притворно-веселым голосом принялся он рассказывать Елене о своих планах.
Елена слушала Петра молча. Ее молчание подвешивало тяжелые грузики к каждому его слову. Заговорил-то он оживленно и быстро, а потом все медленнее шла речь. Как-то трудно слово за словом выговаривалось.
Петр замолчал. Смущенно крутил он в пальцах папироску, но не закуривал ее.
Елена отвернулась и низко наклонила голову. Петр бросил на Елену сбоку быстрый взгляд. Ее уши и щеки ярко рдели.
Петр осторожно принагнулся к ее лицу. Елена плакала. Петр почувствовал, как сердце его дрогнуло.
Петру стало радостно и грустно. Он обнял Елену за плечи и спросил:
— О чем же ты плачешь, милая Елена?
Всхлипывая по-детски, по-детски вытирая слезы ладонями слегка загорелых рук и лицо пряча в тени клена, Елена сказала:
— Противный какой! Зачем же ты едешь? Другого времени не нашел, как теперь.
Петр сказал:
— Так что ж! Отчего же мне и не поехать? Я увижу много нового и интересного.
Елена прошептала:
— А я как же?
Петр растерянно сказал:
— А ты? А что ты?
Тихо сказала Елена:
— Я тебя люблю.
И заплакала еще сильнее.
Еще радостнее стал Петр. На смущенном лице его была радость и смятение быстрых улыбок. Радость ярко пела в его душе, когда он весело говорил:
— Милая Елена, да ведь об этом не плачут.
Елена сказала горестно:
— Нет, плачут. Плачут глупые девочки, которые любят и которых никто не любит.
Петр спросил:
— Кого же это никто не любит? Ведь и я тебя люблю, Елена.
