— Мне кажется, он сегодня к нам приедет.
Повеял ветер, дрогнули гибкие ветки, какая-то пташка загомозилась, — и казалось, что тоскующий сад обрадовался торопливо промчавшимся словам, резвым, звонким.
— Кто? — спросила Елена.
И вдруг покраснела от неискренности вопроса — знала же кто. Елисавета улыбнулась, глянула на нее и сказала:
— Триродов, конечно. Странно, что мы его ждем.
— Но он, кажется, обещал приехать, — нерешительно сказала Елена.
— Да, — отвечала Елисавета, — он что-то говорил там, у этого странного зеркала.
— Это было раньше, — возразила Елена.
— Да, и в самом деле, — сказала Елисавета. — Я все путаю. Не понимаю, как можно так скоро забыть.
— Да я и сама путаю немало, — удивляясь самой себе, говорила Елена. — Я почему-то чувствовала большую усталость.
Мягкий шум колес по песку приближался быстро и плавно. К дому по березовой аллее, медленно, останавливаясь уже, катился легкий шарабан, влекомый лошадью в английской упряжке. Сестры встали. Они были взволнованны. Но на лицах были привычно-любезные улыбки, и руки не дрожали.
Триродов отдал вожжи Кирше. Кирша отъехал.
Первая встреча была странно-неловкою. Смущение сестер пробивалось под любезно-пустыми фразами. Прошли в гостиную. Рамеев вышел, приветствуя гостя, и оба брата Матовы. Начались взаимные приветы, — знакомство, — незначащие речи, — все, как у всех и всегда.
Петр был враждебно неловок. Он говорил отрывисто и с явною неохотою. Миша смотрел любопытными глазами. Ему Триродов понравился, — был приятен, да и раньше Миша слышал о нем нечто, обязывающее к хорошему отношению.
Разговор струился, быстрый и вежливый. О том, что сестры были у Триродова, не сказано было ни слова.
Рамеев сказал:
— Мы много о вас слышали. Рады вас видеть.
Триродов улыбался, и улыбка его казалась слегка насмешливою. Елисавета спросила:
— Вам кажется, что слова об удовольствии видеть — только фраза?
Как-то резко прозвучали эти слова. Елисавета заметила это и покраснела. Рамеев глянул на нее с удивлением. Триродов сказал:
— Нет, я этого не думаю. Есть радость встреч.
— Так по привычке говорят, принято, — тихо сказал Петр.
Триродов с улыбкою глянул на него и обратился к Рамееву:
— Говорю это совершенно искренно, — я рад, что познакомился с вами. Я живу очень уединенно и потому тем более рад счастливому случаю, — тому, что дело привело меня к вам.
— Дело? — с удивлением спросил Рамеев.
— О, только два слова, предварительно, — сказал Триродов. — Хочу расширить свое хозяйство.
С легкою печалью в звуке голоса Рамеев сказал:
— Вы купили лучшую половину Просяных Полян.
Триродов говорил:
— Она мне немного мала. Купил бы и остальное — для моей колонии.
— Это — часть Петра и Миши, — сказал Рамеев. — Не хотелось бы продавать остальное.
— Что касается меня, — сказал Петр, — я бы с удовольствием продал, пока «товарищи» не отобрали даром.
Миша молчал, но видно было, что ему противна и неприятна мысль о продаже родной земли. Казалось, что он сейчас заплачет. Рамеев сказал:
— По-моему, продавать не надо. Я бы не советовал этого делать. Мишиной части до его совершеннолетия не продам, да и тебе, Петр, не советую.
И обрадовался Миша, благодарно глянул на Рамеева. Рамеев продолжал:
— Я лучше укажу вам другой участок. Он тоже продается и будет вам, может быть, удобен.
Триродов поблагодарил.
Разговор перешел на его учебное заведение. Рамеев сказал:
— По этой школе вам приходится иметь дело с директором народных училищ. Как вы с ним ладите?
Триродов презрительно усмехнулся.
— Да никак, — сказал он.
— Тяжелый человек этот господин с дамским голосом, — сказал Рамеев. — Холодный карьерист. Он вам постарается повредить.
Триродов спокойно ответил:
— Я привык. Мы все к этому привыкли.
— Могут закрыть школу, — насмешливо и резко сказал Петр.
— Могут и не закрыть, — возразил Триродов.
— Ну, а если? — настаивал Петр.
— Будем надеяться на лучшее, — сказал Рамеев.
Елисавета ласково глянула на отца. Триродов спокойно говорил:
— Можно закрыть школу, но довольно трудно помешать людям жить на земле и вести хозяйство. Если школа станет не только школою, но и образовательным хозяйством, то она с успехом заменит крупные хозяйства землевладельцев.
— Ну, это утопия, — досадливо сказал Петр.
— Осуществим утопию, — так же спокойно возразил Триродов.
— А для начала разорим то, что есть? — спросил Петр.
— Почему? — с удивлением спросил Триродов.
Странно волнуясь, говорил Петр:
— «Товарищеский» раздел чужой земли на дармовщинку поведет к страшному падению культуры и науки.
Триродов спокойно возразил:
— Не понимаю этой боязни за науку и культуру. И та, и другая достаточно сильны, и обе за себя постоят.
— Однако, — спросил Петр, — культурные памятники разрушаются довольно охотно тем хамом, который идет нам на замену.
— Культурные памятники не у нас одних погибают, — спокойно возражал Триродов. — Конечно, это печально, и надо принять меры. Но страдания народа так велики… Цена человеческой жизни больше цены культурных памятников.
И так разговор быстро, по русской привычке, перешел на общие темы. Говорил больше Триродов, спокойно и уверенно. Его слушали с большим вниманием.
Из всех пятерых только один Петр не был увлечен гостем. Враждебное, чувство к Триродову все более мучило его. Он посматривал на Триродова с подозрением и с ненавистью. Его раздражал уверенный тон Триродова, его «учительная» манера говорить. Весь разговор Петра с Триродовым был рядом колкостей и даже явных грубостей. Рамеев с плохо скрываемою досадою посматривал на Петра, но Триродов словно не замечал его выходок и был спокоен, прост и любезен. И под конец Петр принужден был смириться и оставить резкий тон. Тогда он замолчал. Сразу же после того, как Триродов простился, Петр ушел куда-то, очевидно избегая разговора о госте.
Глава восьмая
