Семенящей походкой он бросился навстречу Кайманову, и они обнялись — небольшой сухонький старичок туркмен Али-ага и могучий Кайманов.
— Салям тебе, дорогой Али-ага, — бережно поддерживая Старика, сказал Яков. — Рад тебя видеть живым. Хорошо ли себя чувствуешь? Как поживаешь, дорогой?
— А я и не слышал, не видел, как ты пришел. Совсем старый стал, — не отвечая прямо на вопрос, сказал Али-ага. — Хотел немножко на огороде порядок сделать. Больше некому. В поселке совсем не осталось мужчин. Женщины тоже в трудбатальонах...
Глаза старого Али покраснели, он часто заморгал и отвернулся, вытирая их тыльной стороной руки.
— Что такое? Что с тобой, яш-улы? — с беспокойством спросил Яков.
— Ай, смотри сам, Ёшка-джан! — Старик махнул ссохшейся коричневой рукой в сторону дороги.
Вдоль обочины ходко шел караван верблюдов, тот самый, который они обогнали на «эмке» в начале Дауганской долины. На вислых горбах худых, облезлых верблюдов сидели три женщины и подросток. По обе стороны горбов увязаны тощие тюки.
— Теперь вот так возим продукты из Хивы и Ташауза, — сказал Али-ага. — Ай, Гюльджан, Гюльджан! — завздыхал он, — зачем я отпустил тебя? Ай, моя внучка, Гюльджан! — Старик неожиданно заплакал.
Кайманов обнял за плечи старого Али;
— Расскажи, дорогой, почему плачешь? Что случилось с твоей внучкой Гюльджан?
— Ай, Ёшка! Я старый глупый ишак, три дня назад отпустил Гюльджан с Фатиме, женой Барата, на верблюдах в Ташауз. Все наши ездят туда через пески менять вещи на рис и джегуру. Три дня назад в городе видели наши одного человека. Давно он не был в этих краях. Шел через Кара-Кумы, говорит: в песках есть банда, нападает на чопанов, отнимает хлеб, отнимает овечек. А неделю назад у старой Дождь- ямы эти бандиты захватили четырех женщин с верблюдами. Рис отобрали, джегуру отобрали, женщин пять дней держали у себя, потом завязали глаза, вывели на тропу, сказали: «Идите домой». Ай, бедная Гюльджан, бедная внучка, бедная Фатиме! Они ведь тоже могут к ним попасть! Зачем не послушались старого Али? Ай, глупый ишак Али-ага, зачем отпустил их в Ташауз?..
— Собери людей, Балакеши, — попросил Кайманов, обернувшись к председателю поссовета. — Сам знаешь, кого позвать. А мы с тобой, яш-улы, пойдем к тебе на сеновал. Как давно я не был на твоем сеновале!
Кайманов и старый Али-ага направились к обширному квадратному строению караван-сарая, сбоку от которого была сколочена пристройка — жилище Али-аги. Низенькая скрипучая дверь пропустила их в пристройку, из которой они прошли в довольно просторное помещение, заваленное сеном.
Яков постоял немного, вдыхая полной грудью такой знакомый с детства, щекочущий ноздри медовый аромат духовитого разнотравья, смешанный с запахом пропитанной дегтем сбруи.
В маленькое окошко, кое-как защищенное от непогоды осколками стекла, видны гряды огорода Али- ага. Кайманов растроганно сказал: «Ну вот и дома»...
— Ай, Ёшка, — согласился старик. — Ты еще таким вот огланом был, — показал он рукой, — когда ко мне сюда бегал... — Али-ага принялся раскладывать сено и взбивать его постелью. Яков остановил его:
— Времени у нас мало, яш-улы. Отдыхать не придется, а поговорить надо.
Кайманов сбросил сапоги, прилег на сено. Али-ага, беловолосый и темнолицый, с высушенной временем кожей, обтянувшей скулы, невозмутимый, как Будда, сел рядом.
— Яш-улы, — сказал Кайманов, — для меня ты с детства — второй отец. Сколько раз выручал, надо еще выручить. Готов ли ты нам помочь?
Али-ага молча прикрыл глаза, с достоинством кивнул.
— То, что я тебе скажу, знают только начальник войск, начальник отряда, комендант и я. Теперь будешь знать ты да еще Балакеши. В горах и в песках появились мелкие банды, но хозяин у них один — германская разведка. Кто-то ходит к этим бандам, снабжает их, инструктирует. Банды грабят аулы, убивают людей; там председателя колхоза убили, там — предаулсовета. Стали антисоветские листовки разбрасывать. Откуда у бандитов в горах или в песках типография? Ясно, листовки им носят. Пишут: «Гитлер в Москве. Советской власти капут».
Али-ага не выдержал, перебил Кайманова:
— Ай, Ёшка, я у тебя спрошу, дорогой. Скажи мне только точно, почему эти проклятые шакалы так далеко в Россию зашли? Не возьмут они Москву? Люди у меня каждый день спрашивают, говорят: «Ты самый старый, Али-ага, должен все знать». А что я им скажу, когда сам не знаю.
— Ни хрена не возьмут! — с сердцем сказал Яков по-русски.
Али-ага его понял, с удовлетворением закивал головой:
— Бо´лды, Ёшка, бо´лды! Правильно! Раз ты так говоришь, значит, правильно. Кто спросит, отвечу: «Ни хрена не возьмут!» Тебе люди верят...
Яков не стал его разубеждать, что в прогнозах такого масштаба авторитета Ёшки может оказаться недостаточно. Но в душе он был убежден: гитлеровцы Москву не возьмут. Наши должны выдержать, обязательно выдержат. Нельзя не выдержать. Надо всеми силами отвести от Москвы угрозу. То, что назревает здесь, на южной границе, должно во многом нарушить планы Гитлера, оттянуть силы врага.
— Слушай, яш-улы, — сказал Яков, — и запоминай. Сам видишь, сколько по дороге идет важных грузов. Бандиты тоже не дураки, глаза и уши у них есть. Обязательно будут стараться помешать нам выполнить военную задачу, будут беспокоить народ. Надо подумать, яш-улы, какие остались в поселке и в соседних аулах очень надежные люди. У каждого и на затылке должны быть глаза, чтоб ни одного чужого не пропустить. Пусть к тебе приходят, говорят, что узнают. Ты будешь через начальника заставы мне или коменданту передавать.
Али-ага приосанился и немного помолчал, прежде чем ответить.
— Сагбол тебе, Ёшка, что пришел к старому Али. Очень правильно говоришь! Хорошее дело надумал. Люди все видят, все знают. Многие уже говорят: «Надо тех проклятых бандитов стрелять, как бешеных собак». Я позову Анна-Мурада, Савалана, в городе хороший парень Аймамед Новрузов есть, тоже пойдет...
Али-ага перечислил еще с десяток имен, на кого могли бы положиться пограничники.
— Все объясни, — сказал Яков. — Мы должны очень быстро узнать, где прячутся эти бандиты. Нужны проводники в горы, а перво-наперво потребуется проводник в Кара-Кумы Аббаса-Кули ловить. Такой, чтоб знал пески не хуже, чем ты — родной Дауган.
— Знаю такого человека, — отозвался старик. — Он-то и видел Аббаса-Кули. Только пойдет ли? Трус — не пойдет, смелый — для себя смелый. Каждый хочет знать, ради чего идет. Пески знает, как свой мелек, — продолжал Али-ага. — Молодой был, в Кара-Кумы караваны водил. Революция пришла — испугался, за кордон убежал...
— Проводник, а революции испугался? Что ж, он баем был?
— Какой бай? Самый бедный дехканин. Ему другие сказали: «Уходи», он и ушел. Сам не понимал... Не знаю, пойдет ли?
Али-ага с сожалением почмокал губами.
— Немножко обидели вы его, — продолжал старик. — На восемь лет в Воркуту загнали.
— Зря не загонят, — сказал Яков. — Значит, заслужил. Может быть, еще кого вспомнишь?
— Не знаю, Ёшка, не знаю, — возразил Али-ага. — Если другой кто с коровой через гулили перейдет, его два дня подержат и обратно отправят, а Хейдару восемь лет дали...
— А зачем он с Аббасом-Кули пошел? — возразил Кайманов. — Аббас-Кули коров не пасет.
Али-ага скупо рассмеялся, покачал головой.
— Ай, глупый-глупый Али-ага! Как раньше не догадался! Выходит, ты Хейдара лучше меня знаешь. Так бы и спросил: зачем Хейдар в пески ходил, зачем Аббаса-Кули видел, зачем бродит по горам, о чем с людьми говорит?
— Ну вот я тебя и спрашиваю. — Кайманов тоже рассмеялся: — Скажи мне, какой человек Хейдар, зачем через пески в Дауган пришел, зачем с Аббасом-Кули говорил?
— Откуда я знаю, Ёшка? Могу только сказать то, что люди говорят. Хейдар Махмуд-ага почти такой яш-улы, как я: сухой, крепкий, как саксаул, не смотри, что терьяк курит. В песках может сутки идти — не
