этих самых «пассажиров» будем тепленькими тихо, спокойно, без хлопот.
Полковник отпустил Якова, посоветовав еще зайти к начфину.
Начфин — пожилой, с виду очень штатский человек, чего не могла скрыть военная форма, — встретил его спокойным взглядом поверх очков.
— Я вас пригласил, Яков Григорьевич, — сказал он, — чтобы устранить маленькую неувязку. Не помните ли вы, какая получилась сумма в вашей бригаде, когда вы пересчитали отобранные у бандитов деньги?
Яков достал записную книжку, открыл нужную страничку:
— Двести пятнадцать тысяч триста сорок рублей. А в чем, собственно, дело?
— Должен вас огорчить, — так же спокойно продолжал начфин, — ошиблись вы ровно на сто тридцать рублей. Другие бригады считали точнее. В вашей пачке при точном пересчете двести пятнадцать тысяч двести десять рублей, а по всем документам проведена указанная вами сумма — двести пятнадцать тысяч триста сорок рублей. Придется вам собрать со всех счетчиков и доплатить.
Кайманов молча достал бумажник, положил на стол сто тридцать рублей из только что полученной зарплаты, ни слова не говоря, направился к выходу: «Надо же к двум миллионам всех конфискованных денег добавить еще почти полторы сотни из собственной зарплаты!»
— Одну минуточку, — остановил его начфин. — Вот здесь распишитесь. В следующий раз советую считать точнее.
Не в самом веселом настроении вышел Кайманов из штаба войск, остановился на крыльце с ощущением приближения еще какой-то неувязки. Стоит только пойти темной полосе, будто шлюзы прорвет. Сыплется на голову одно за другим. Поистине — пришла беда, открывай ворота.
Увидев с крыльца, что к нему спешит, пробираясь сквозь толпу, знакомый охотник, Яков подумал: «Что еще?»
— Ай салям, салям, Ёшка! — приветствовал его собрат по благородной страсти. — Иди скорей, тебя срочно председатель к себе зовет.
«Председатель Охотсоюза — верный человек, зря тревожить не будет». Яков остановил первую попавшуюся машину, попросил шофера быстренько доставить его на текинку.
В задней комнате Охотсоюза, откуда не раз начинали свои операции пограничники в таком людном месте, как базар, Кайманова дожидались утомленный аксакал Даугана Али-ага и под стать ему, среднего роста, сухой и жилистый старик, со спокойной и даже величавой осанкой, внимательным взглядом.
— Вот, Ёшка-джан, тебе Махмуд-Кули, — сказал Али-ага. — Можешь повесить мне на грудь орден, можешь дать Звезду героя. Большего подвига я не сделаю за всю свою жизнь. Если я не выпью сейчас пиалу геок-чая, сразу умру.
Али-ага шутил, но видно было, он настолько устал, что ему и вправду недолго протянуть ноги.
Якова насторожило то, что мудрый Али-ага отверг переодевание и привел Махмуда-Кули к нему, одетому в форму старшего лейтенанта пограничных войск. Привыкнув доверять старейшине Даугана, Яков не спешил выразить ему по этому случаю свое неодобрение.
Кайманов со всеми знаками уважения приветствовал Махмуда-Кули, поддержал и усадил за стол Али-ага, перед которым председатель Охотсоюза, сурового вида пожилой туркмен, уже ставил пиалу с зеленым чаем.
— Салям, яш-улы Махмуд-ага, — сказал Яков. — Да будет удача во всех твоих делах, здоровье и счастье твоей семье.
Перед Каймановым был тот старик, которого он так долго искал, к которому тянулись нити уже свершившихся нарушений границы и возможных в будущем. Исподволь он внимательно присматривался к новому знакомому, еще не решив, с какой стороны к нему подступить, решив дать начать разговор старику Али-ага.
— Я ему говорю, — прихлебывая из пиалы чай, сказал Али-ага, — что ты, Махмуд-Кули, все на базаре сидишь, табаком торгуешь? Иди к военным работать, деньги будешь, паек получать.
— Смотря какая работа, — осторожно ответил Махмуд-Кули.
«А Махмуд-Кули — орел», — подумал Яков и тут же заметил за внешней величавой невозмутимостью тщательно скрываемое беспокойство.
— Ай, пойду я отдыхать, — сказал Али-ага. — Вы тут чай пейте, разговаривайте, а меня внучка Гюльджан ждет. Пойдем с ней к другу Бяшиму в гости. Давно приглашал...
Кайманов проводил старика до двери, вернувшись к Махмуду-Кули, вытащил из нагрудного кармана лупу, выдвигающуюся на шарнире из черного карболитового футляра, приставил ее к глазу и стал неотрывно смотреть на старика. Тот недовольно покосился, заерзал на месте.
— Ай, начальник, — сказал он. — Какой большой у тебя глаз. Никогда я не видел такой большой глаз!
— Большой глаз больше видит, — сказал Яков.
— Что ему смотреть на старого человека? — сказал Махмуд-Кули. — Убери ты это стекло. Зачем на меня через него смотришь?
— А ты знаешь, что говорит мне это стекло? Оно говорит, — не повышая голоса, сказал Кайманов, — что шефу ты подбираешь плохих проводников для переправы. Уже двое из них не принесли тебе вещественный пароль — меченые табакерки. Если и дальше так пойдет, шеф с тебя голову снимет.
Махмуда-Кули словно столбняк хватил. Некоторое время он молча смотрел на Якова, затем, справившись с волнением, деланно усмехнулся, пожал плечами.
— Сказать все можно, — с трудом ответил он.
— Можно и показать, — сказал Кайманов. Он достал из кармана два кабачка с метками на донной части, протянул их Махмуду-Кули.
Тот даже развеселился:
— Ай, начальник, как любишь шутить! Хорошее у тебя стекло, все видит, все знает, не знает только, что такой кабачок для табака почти у каждого мужчины есть.
— Такие не у каждого, — заметил Яков.
— А кто может сказать, чьи они?
— Ну, что ж, и это можно, — так же спокойно ответил Яков. — Про этот скажет Хейдар-ага, а про этот — Имам-Ишан... Может быть, хочешь с ними поговорить?
Махмуд-Кули опустил голову, молчал некоторое время.
— Замечательное у тебя стекло, — вздохнув сказал он. — Нет, сейчас я уже не хочу с Имам-Ишаном говорить!
— Сводки Совинформбюро, наверное, каждый день слушаешь? — спросил Яков.
— Как не слушать? На фронте два сына — Хаджи-Мурат и Анна-Сахат воюют.
— А их опе наших врагов на ту сторону переправляет. Ты подумал об этом, Махмуд-Кули-ага? Ты понимаешь, что своим близким надо не словами, а делом помогать?
— Головой, Ёшка, я все понимаю. Махмуд-Кули — не враг своим сыновьям. Жить трудно...
— А сыновья с фронта придут, им надо будет ответить, кому ты тут во время войны помогал? Судить тебя надо, яш-улы. Оправдать себя можешь теперь только хорошей работой. Шефа твоего мы знаем, пока трогать не будем, он еще нам немалую службу сослужит. К тебе будут приходить Али-ага, Рамазан-Барат- оглы — мальчик с Даугана, чолок Ичана, табак приносить. Через них будешь мне весть передавать. Табакерки свои возьми, отдай шефу. Пусть думает, что у тебя все в порядке. С сегодняшнего дня все табакерки, что он будет «пассажирам» давать, все будут у тебя, только проводников подбирать буду я. Места встреч, словесный пароль через Рамазана и аксакала Али-ага мне будешь говорить. Грозить не хочу, но меня ты знаешь... Вздумаешь вилять, гарантирую встречу с Имам-Ишаном, а уж он-то знает, что о тебе рассказать.
— Бо´лды, Кара-Куш, — не обидевшись на угрозу, согласился Махмуд-Кули. — Все сделаю, как ты сказал. Теперь и у меня на душе легче стало, как будто аллах в мою сторону посмотрел. Но только и ты никому ни слова. Скажешь хоть одному человеку, режь меня, шагу больше не сделаю ни для тебя, ни для шефа. Один человек знает — тайна. Два человека — полтайны. Три человека — совсем не тайна. Ты — свой, разберешься. Другой разбираться не будет. Возьмет старого Махмуда за аксакал и поведет под трибунал. Будешь молчать — ты меня не видел, а я тебя, — «пассажиры» шефа все твои будут. Хош! Здоров
