лежала).
А тут помывка. И день рождения как раз у старшей акушерки нашего многострадального отделения. И мы – внимание!!! – выпили! прямо! в родильном! доме!!! прямо! в изоляторе! обсервационного родильного зала!!!!!!!!!
Накрыли столы и выпили.
Потому что помывка и в родильном зале никого нет и не придвидится.
ЗАКРЫТО!!!
Выпили, закусили, за жизнь гутарим. И тут старшая – что могла выпить ведро абсента без малейшего ущерба для ясности восприятия и органов движения – и говорит честной компании:
– А где наша распрекрасная Санитарка?!. Э! А где наш разлюбезный Наркотизатор?!. Да я ему сейчас покажу, тож дитя неразумное, клейма негде ставить!
Все давай гомонить, мол, Госпожа Старшая, давай пробежимся, давай постучимся. А она – нет, и всё. Родильный дом большой, хер их знает где, всё успеют, а мне потом отвечай, я ж её, дуру, сюда устраивала, перед мамкой ейной ответ несу!
Встала и пошла.
А старшая у нас была – под руку не суйся. Особенно если она ведро абсента приняла.
Я за ней – на всякий случай, потому что анестезиолог хороший, жалко, если что. Старшая-то у нас была играющая, а не только административная – любой поворот ему могла устроить жизненно важного органа не в ту сторону. Без наркоза.
Она в приём шасть, мне подмигнула и говорит:
– Щас на безусловный рефлекс выманим!
Не успела я и слова молвить, как она уже нажала на ургентный звонок.
И через десять секунд анестезиолог был в приёме. В халате. И тапках. И всё. В запахнутом халате. И в тапках на босу ногу. Мокрый. Это ещё смешнее, чем труселя – здоровенный мужик в запахнутом белом халате, из-под которого торчат длинные волосатые голые ноги.
– Что? Где? Я душ принимал!
А сзади него одна недовыписанная пациентка стоит и – святая душа – говорит:
– Доктор, а у вас там, в клизменной, нет душа, я там была.
– При чём здесь клизменная?! – орёт на неё анестезиолог.
– Так тут что-то загромыхало, я пошла посмотреть, а вы из клизменной вынеслись!
А нас в приёме уже много. По ургентному-то! Не у одного анестезиолога рефлекс.
Все чуть не валяются, включая пару-тройку недовыписанных пациенток в смешных труселях.
В общем, пошли допивать. Спустя полчаса вспомнили – а санитарка-то где?
– Да спит она. В клизменной. Младенческим алкоголическим сном.
И действительно спала. В той самой клизменной. На кушетке. Пуская счастливые восемнадцатилетние слюни.
– Что ж ты, козёл старый! – завопила старшая. – Дитя неразумное трахнуть хотел прямо во сне!
– Дура ты, что ли? Я ей неотложную помощь оказывал! Она ж первый стакан в своей жизни накатила. На твоём, между прочим, дне рождения. Тебе и отвечать!
– А ты чего в одном халате тогда?
– Да она мне всю амуницию облевала, пока я её рыгать правильно учил! А тут звонок. Я скинул всё и первый попавшийся натянул!
– А носки?! – не сдавалась старшая. – Носки твои где?!
– А носки… – он немного замялся, – носки я снял ещё перед тем, как к тебе за стол идти. Думал, вдруг правда что с ней обломится сегодня, а они у меня дырявые…
Застеснялся сильно.
А недовыписанные нам пару бутылок шампанского на стол поставили.
Взятка, получается. Знамо дело.
Рыба. «Наша служба и опасна и трудна»
Давным-давно, когда кино было чёрно-белое и немое, что было очень замечательно, потому что не долбал объёмный звук прямо в мозг басами, я работала добрым доктором Айболитом. Потому что беременные, роженицы и родильницы – забавные милые зверушки.
И была у меня учительница ремесла. Светлана Ивановна. Партийная кличка Рыба. Рыба не была акушером-гинекологом высшей категории, обвешенной дипломами Harvard Medical School. Она была обычной акушеркой. Даже не знаю, брать «обычную» в кавычки или нет? Высшая категория у неё, естественно, была, но дело вовсе не в этом. Она была акушеркой от бога со встроенной во все места чуйкой акушерской ситуации, и лет ей в обед было примерно сто. Ну, не сто, скажем, а шестьдесят. Никто не спроваживал её на пенсию, потому что ценный кадр был бодр, весел и дай бог нам всем так не спать в такие годы. Муж Рыбин по прозвищу Петюнчик уже был прооперирован на предмет гипертрофии простаты. У неё были дети и внуки, которые «хорошо кушали», не оставляя Рыбе никаких эфемерных надежд на заслуженный отдых. Ум у Рыбы был ясный. Решения она принимала стремительно. Руки были золотые.
Она, конечно, не была лишена недостатков. К примеру, она плохо слышала. Если речь не шла о деньгах. Тут у Рыбы слух внезапно становился, как зрение у орла вкупе с нюхом собаки. Ещё Рыба могла тёмной- тёмной ночью вскрыть плодный пузырь, не разбудив доктора, и потом, честно-честно часто-часто моргая, говорить, что воды излились сами, а она лишь развела оболочки. За что неоднократно была бита чем под руку попадётся. Но долго злиться на Рыбу было невозможно.
Наши с ней отношения были неоднозначными, но прекрасными. Неоднозначными потому, что в интернатуре Рыба научила меня многому. Всему, что до дверей в оперблок. Став полноправно-полноценным дежурантом, я, конечно, орала на Рыбу. Но Рыба, хулиганка, прикидывалась глухой. Я поменяла тактику и во время заплыва Рыбы по родзальным морям торчала в помещении, как Трёхглазка у коровушки с Алёнушкой.
В общем, Рыба была прекрасна и удивительна. Если бы она ещё не храпела, как полковая лошадь, можно было бы сказать, что она совершенство. Впрочем, децибелы искупались совершенно искромётным чувством юмора и жизнелюбием. А ещё Рыба удивительно вкусно жарила картошку и властно управлялась с самыми спесивыми санитарками.
В одну из наших совместных ночных дистанций в родзал перевели девочку из отделения патологии. Прекрасную девочку – медсестру неонаталогического отделения. Ну, про своих врачи в курсе. Девочка тихо постанывала и неслышно шуршала по коридору всю ночь. Не буду тут о врачебной тактике, только поверьте, всё было правильно. Но девочка влетела во вторичную слабость родовой деятельности. Показаний к кесареву не было, а роды всё больше напоминали присказку «то потухнет, то погаснет». С грехом пополам и божьей помощью мы подползли к потужному периоду. И у нас началась слабость потужного периода. Был вызван анестезиолог, и девочке-медсестре дали подышать чудесной закисью азота с целью отдохнуть, расслабиться и развеселиться. Атмосфера в родзале была самая радушная. Анестезиолог обещал девочке Гавайские острова и большую любовь. Рыба поглядывала в промежность. Я слушала сердцебиение после каждой потуги. Всё как положено.
Рыба сопротивлялась мыться так рано и укладывать девочку на рахмановку и добродушно бурчала в мою сторону, мол, выучили вас на свою голову, надо было роженице ещё постоять, а Рыбе чаю попить. А вот фиг! Потому что Рыба – она, конечно, молодец. Только в истории и журнале родов моя подпись, извините, на большее количество проблем тянет.
Девочка слушалась. Она вообще была очень умилительная. Всё время извинялась. Ещё в первом периоде. Пукнет – и извиняется полчаса. Вырвет – и опять-снова давай волынку тянуть. Мы уже ей поклялись на списке резервных доноров, что и не такое видели и вообще мы обожаем, когда роженицы пукают, какают и всячески демонстрируют своё непосредственное участие в процессе! Но девочка вела себя, как будто вовсе не медучилище заканчивала, а наоборот – Смольный институт.
Закись азота – штука коварная. Она гладкую мускулатуру расслабляет. Всю. Не только маточную.
Девочка дышит, пукает, извиняется и хихикает. Анестезиолог веселит и гладит. Анестезистка давление меряет. Я сердцебиение слушаю. А Рыба помытая вся уже в промежность зрит и бурчит. И тут я, поглаживая девочке живот, говорю: «Начинается!» – ну, в смысле потуга, и чтобы Рыба там рамсила внимательнее руками, а не бубнила уже под нос. Рыба же – помним – глухая тетеря! – забурчалась и не услыхала мои
