Потому что Северный был достаточно пожившим мужчиной, прекрасно умевшим управляться со своими эмоциями даже в условиях относительного безделья. А уж когда дело занимало его целиком и полностью – то и вообще нечего говорить. К тому же Северный Алёну Дмитриевну любил. А о том, кого любишь, можно некоторое время и не думать – пущай погуляет по зелёной травке. Тем более что травка – далеко не в зауральской глуши.
Поздним вечером воскресенья от неё тоже ничего не было. И хотя у Всеволода Алексеевича имелся номер её «американского» телефона, но немного якобы отстранённости ей не повредит. Как не повредит слишком забаловавшемуся терьеру шлепок изжёванной тапкой по юркой жопе. А то и по наглой морде.
Поездка была сложная. Она вымотала Северного, и больше всего на свете ему хотелось полежать в ванне – в кои-то веки! Он не очень любил релаксационные вымачивания в лохани, наполненной тёпленькой водичкой, предпочитая им жёсткий контрастный душ. Но вот сегодня, именно сегодня, ему хотелось лежать в тёпленькой водичке, потягивая виски и пуская дым в потолок. Не думать, не читать, а просто лежать. Он даже возжёг несколько толстых свечей, давным-давно покоящихся у него про запас. Мелькнула мысль, что надо бы избавиться от всяких «случайных свечей» и прочего такого, хотя ничего особенного у него и не хранилось. «Ненароком» забытые помады и пудры он или тут же отдавал проходившим по его личной жизни «фигуранткам», или моментально выбрасывал после окончательного исчезновения дам из поля его зрения. Алёна Дмитриевна может рассердиться, паче чаяния обнаружив у Северного «нечаянно» завалившиеся в труднодоступное для недобросовестного уборщика место тени для век или записку вроде: «Люблю, целую, твоя Настенька!» Бабы страшно зловредные создания. Он не Соловецкую в данном случае имеет в виду. Хотя и её тоже. Особенно учитывая её характер.
Всеволод Алексеевич обнаружил, что уже около получаса сидит на бортике ванны со стаканом в руке – и не пьёт, и даже не курит. А просто сидит – и думает об Алёне. Что ты там поделываешь, Алёнушка, в «той Сан-Франциске» или тех предместьях прямо сейчас? Сколько-сколько там у тебя времени? Одиннадцать минус, да. Никаких больше глобусов. Если у меня сейчас 23.00 по московскому, то у тебя – ровно полдень по сан-францисскому. Но – никаких звонков и писем! Приятная тёплая ванна.
Усмехнувшись, он оглядел интерьер – вполне в духе навсегда закрытого в Лондоне «дела Корсакова», все соучастники которого невиновны. Не путать с «не виноваты». А и хорошо! Тёплая ванна и толстые свечи – сами по себе, а глупые девки и их жизни – сами по себе. Где-то очень-очень далеко. В параллельных ему, Северному Всеволоду Алексеевичу, реальностях.
Телефоны разрывались. Но он давно уже не обращал на них никакого внимания. Звонки, sms. Почта была полна – не было там только одного-единственного желанного адресата. Преобладали в своём неизбывном стремлении достучаться до Северного, разумеется, маменька и – с небольшим отрывом от лидера – друг Сеня.
Всеволод Алексеевич отключил мобильный, а с дозванивающимися на городской номер пусть разговаривает автоответчик.
«Здравствуйте, лаять после сигнала воспрещается…»
Рита Бензопила неустанно сообщала сыну, что он мудак. А Сеня голосом заботливого дядюшки беспокоился: «Сева, ты прилетел? Сева, у тебя всё в порядке? Сева, как только будешь дома – сразу же позвони!»
«Позвонить бы тебе часа в четыре утра!» – подумал Северный и, нанежившись в ванне, заснул крепким здоровым сном. Тело требовало. Да и мозгу надо было дать расслабиться. Очень напряжённая была поездка. Но она того стоила.
Снились Северному эвкалипты, секвойи, чайки размером с добрую курицу и шеф-повар ресторана «Пожарские котлеты», водивший по Монтерею старого-нестарого еврея. Старый-нестарый еврей называл Джона «Кисой» и всё время говорил-говорил-говорил, постоянно вклинивая в свои тирады короткое «Да!», заменявшее ему не только утверждение, но и отрицание. А также – отрицание отрицания. Шеф-повар Джон Стейнбек, как ему и положено, был наряжен в фартук и колпак, а старый-нестарый еврей облачён в строительный комбез, на руке у него сияли котлы за пятнадцать тысяч долларов, а в руке – короткая дюралевая трубка. Старый-нестарый еврей объяснял Джону Стейнбеку, как именно вклинить эту трубку во что-то протекающее, а Джон Стейнбек восторженно размахивал лобстером, преданно заглядывал старому- нестарому еврею в глаза и говорил: «The people, places, and events in this kitchen are, of course, fictions and fabrications»[13].
– In this book! – Всеволод Алексеевич обратился к зазвонившему ровно в пять утра будильнику. – Тьфу ты! Даже во сне меня преследует какая-то беспросветная ересь!
Он оделся, перешнуровал кроссовки и вышел из дому, чтобы отправиться на свою традиционную утреннюю часовую пробежку.
Во дворе, сиротливо приткнувшись на скамейке, его ждал Соколов.
– Я так волновался! – воскликнул он, подпрыгнув каучуковым мячиком.
– Живот не расплескай! Тебе что, заняться больше нечем, как меня караулить? Или опять… – Северный прищурился: – Хочешь поговорить? Беги, кролик, беги! – И побежал.
Семён Петрович очень хотел поговорить. Но выдержал всего лишь десять минут. Конечно же, ему мешали неудобная одежда и не предназначенная для бега обувь. Но более всего – лишний вес и прочие последствия гиподинамии и неумеренности в пельменях. Он побагровел, употел, но успел вырвать у друга вечернее рандеву в ресторане. Сеня приглашал его домой, но Северный в ответ начинал ускоряться. И Соколову ничего не оставалось, как принять условия.
– Это… шан… таж! – еле выдохнул он своему другу напоследок.
– Сеня! А ведь я на двенадцать лет тебя старше, пингвин несчастный! А также – быстрее, выше и сильнее. Так что – да! Это шантаж! Что угодно, лишь бы не попадать без лишней надобности в твою захламлённую берлогу и не вкушать той биомассы, что вы с Леськой называете «едой».
Северный несколько кругов оббежал вокруг согнувшегося и упёршегося руками в колени Соколова:
– Отдышись и привет супруге! – и унёсся своим обычным маршрутом. Он и так делает для Сени слишком много поблажек, и ПДК[14] Соколова в жизни Всеволода Алексеевича превысила все разумные лимиты. Конечно, он отличный друг, и за появление Алёны Дмитриевны Соловецкой Северный должен благодарить (благодарить ли?) именно Семёна Петровича, но то, что происходит в течение вот уже месяца – это слишком! Когда он в последний раз нормально сидел с хорошей книгой в руках? Точнее – лежал в гамаке на даче? Ночью наскоро перечитанный «Остров доктора Моро» – не в счёт.
–
Северный очень любил Соколова. Вот уже десять лет у него есть друг. Настоящий друг. Настоящая дружба – такая же редкость, как и настоящая любовь. Но не охотиться за другими людьми – это Закон! Даже для друзей. К тому же и работу никто не отменял. Если начальник бюро сложных экспертиз и может время от времени позволить себе вольность ненормированности, так у любой ненормированности есть другая сторона. «Ненормированный рабочий день» вовсе не означает, что ты волен приходить позже всех, а уходить – как только надоест. Увы, увы. Ненормированный рабочий день – это привилегия отвечать за всех и вся в любое время суток без ограничений.
Вечером они с Сеней сидели за столиком своего любимого ресторана. Всё того же ресторана, куда десять лет назад Всеволод Алексеевич пригласил случайно встретившегося ему в министерских коридорах молодого парня. Энергичного умницу, страшного матерщинника, холостяка и рифмача. Разгильдяя, наделённого большими организаторскими и аналитическими способностями. Вчерашнего выпускника медицинского института, любящего восклицать к месту и не к месту: «Интересное дело!» Нынешний пузатый Семён Петрович, женившийся и заделавший чуть не подряд четверых детей, возглавляющий собственную, вполне успешную для среднего бизнеса фирму, почти ничего из своих характеристик не утратил. И сегодня, конечно же, выкрикнул Всеволоду Алексеевичу через весь зал:
– Интересное дело! Я тебя уже целый час дожидаюсь!
– Извини, извини, – попросил прощения действительно опоздавший Северный. Опоздал он не на час, а всего на полчаса. Но опаздывать страшно не любил – пунктуальность была его пунктиком. Ещё одним пунктиком в ряду многих других: – Пробки. Был на выезде.
– Что-то случилось?
