И под «Турецкий гамбит» из – в кои-то веки – телевизора мы наконец съедаем всё приготовленное и принесённое моей подругой.
Потому что не в морвокзале этот Город. И не в стуле на Дерибасовской. Не в шатровости и бульварности.
А в форменных элементах его, которые с почётом хоронят останки русского дворянина на еврейском кладбище, читая над ним Кадиш. В тех форменных элементах, что приносят «известной российской писательнице» помидоры микадо и картошку в фольге в номер «Лондонской». В тех форменных элементах, что на голом «хере серебристом» под соусом энтузиазма устраивают книжную ярмарку «Зелёная волна». И дальше собираются.
В упёртости их, до упоротости. В жажде жизни такой мощности, что тот, кто испытал цунами их любви, легко скользит по гребню самой высокой зелёной волны, смеясь над любым ветром, полагающим, что он способен перебороть твоё умение держать баланс. В их безупречно-кошмарном вкусе, в их кошмарно- безупречном упрямстве, в их оголтелом скепсисе, сменяющимся беззаветным оптимизмом. В их способности нести друг другу и Городу не просто очищенный кислород, а первозданный озон молний квинтэссенции бытия. Во всём том якобы несвоевременном и ненужном, уместность и полезность чего рано или поздно становится очевидной.
Во всём этом весь этот Город и все его обитатели. Без вариантов. Все.
До последней тюльки.
Вариации
Я расскажу вам об одном из самых страшных кошмаров моего детства.
Вы на сотни световых лет, на тысячи парсеков, на ____ (вставьте близкую вам единицу измерения пространства-времени) далеки от разгадки тайны этого мегаужаса, сущности этого квазичудовища, отравившего самые нежные мои девические годы.
Монстр приходил ко мне всегда в одном и том же обличии. Коротко стриженные густые седые волосы. Пахнущая нафталином и лавандой блузка, неизменное жабо и камея. Длинная юбка из суровой ткани. Вечная вязаная кофта. Нитяные чулки и… кроссовки. Зловещие кроссовки «Адидас» – синие с белым.
Но обо всём по порядку.
Представьте себе летний одесский полдень. Знойный, пыльный и липкий. Но это там – за окном. А ты сидишь на широком холодном мраморном подоконнике квартиры номер девять по проспекту Мира угол Чкалова, дом 34. Перед окнами густые каштаны-стражи, не пускающие к тебе вязкую жару.
На этом подоконнике растут только бегонии. Здесь всегда полумрак.
Утром ты уже сходила на море. Тихонько встала в несусветную рань, аккуратно клацнула язычком английского замка и… Карла Маркса – Ленина – Пушкинская – Белинского – переулок Веры Инбер, прямым углом впадающий в тихую улочку со странным названием «Тон Дык Тханга». Что за «Тханга» такая?..
И бесконечная лестница вниз.
Плывёшь до изнеможения, ожидая интуитивного толчка из солнечного сплетения… «Извиняюсь!» – дети не ждут толчков из солнечного сплетения. Ждёшь – холодок опасности из живота. Есть! «Точка невозврата». Ложишься на спину. Отдышалась и – обратно. Брассом. Кроль – стиль спринтеров. Стайеры выплывают всегда. Брассом.
Торопиться некуда. Вечность всегда с тобой.
Что может быть лучше свежего, утреннего, бодрящего, неопытного моря? Только море вечернее – ласковое, неторопливое, умелое. Даже бесконечная лестница вверх – туда, в небо пыльных улиц, не может измучить. Потому что поздним вечером ты снова легко слетишь вниз, оставив далеко позади шумную студенческую компанию старшего брата, и будешь заниматься любовью с морем.
А сейчас ты сидишь на прохладном мраморном подоконнике и читаешь что-нибудь очень «не соответствующее возрасту», как любит гова?ривать твоя вечно недовольная маман. Брюзжит, но не отбирает. И то хорошо.
– Иди, поиграй с детьми!
Ага. Сейчас всё брошу и променяю чудесную бальзаковскую «Тридцатилетнюю женщину» на возню в городской пыли с выводком недоумков. К тому же, дорогая мамочка, я тебе никогда не скажу, что в прохладе безлюдного подъезда по проспекту Мира, 31, эти милые детки, общения с которыми мне «так не хватает», показывают друг другу пиписьки. Ну, разок-другой посмотрела. Ну, свою показала. Может, уже достаточно «нормальных контактов с ровесниками»? Можно я тут с «Тридцатилетней женщиной» посижу?.. Нет. Общение со студентами меня не портит. Они меня любят. И, в отличие от ровесников, их не интересует моя пиписька. По крайней мере, пока.
Слава богу, ушла…
Шум каштанов за окном, вкусная книга, кулёк «Театральных». Натуральный такой кулёк – свёрнутый конусом из обёрточной бумаги. В него насыпали алюминиевым совочком и взвесили на синих весах гастронома «Темп».
По мере развития перипетий сюжета нёбо покрывается мелкими ссадинами. Блаженство…
И тут в периферическом поле зрения появляются они. Зловещие кроссовки «Адидас» – синие с белым. Нитяные чулки. Вечная вязаная кофта. Длинная юбка из суровой ткани. Пахнущая нафталином и лавандой блузка, неизменные жабо и камея. Коротко стриженные густые седые волосы.
Каверзнева Надежда Викторовна.
Педагог ДМШ № 2, расположенной в бывшей ресторации, некогда принадлежавшей семейству Утёсовых. Ну, тогда ещё не Утёсовых, конечно. Вайсбейнов. Утёсов там появился только один и позже.
Её отец был профессором Одесской консерватории. Виртуозно играл на мандолине и всех прочих музыкальных инструментах. Её старшая сестра преподавала в Московской консерватории по классу скрипки. Надежда Викторовна поставляла кадры в школу Столярского, музыкальное училище и далее по этапу. Она была ловцом талантов. Что заставило её обратить внимание на меня – совершенно лишённую музыкальных талантов? Тайна сия велика есть.
– Боже мой! Какие глупые, негнущиеся пальцы! Боже мой! Какое гениальнейшее отсутствие чувства ритма!
Это самые милые её высказывания.
– Ты совершенно лишена музыкальных способностей! – твердила она и продолжала таскаться к нам во внеурочное время с пугающей регулярностью. У неё с чувством ритма всё было в порядке. В отличие от чувства меры.
Любые попытки родителей поменять педагога, как уступка моим самым настоящим вегетососудистым реакциям, не имели результата. Надежда Викторовна полюбила меня мёртвой хваткой.
У неё не было детей. Её женская любовь ко мне была куда яростнее любой последующей мужской.
Она брала меня к себе – её квартира была значительно больше нашей. Где я проводила замечательные часы, пока моя патронесса гоняла в своих вечных кроссовках на Привоз за простоквашей, из которой собственноручно давила творог, зажав марлевый мешочек между дверью и косяком. С такой же яростью она делала из меня музыканта. Она заставила моих родителей приобрести пианино «Риониш» – какой-то совершенно уникальный инструмент за совершенно непомерные по тем временам деньги. Хотя мне вполне бы хватило самого обычного «музыкального ящика» советской фабрики музыкальных ящиков.
Она брала меня с собой в Москву. Они с сестрой яростно ненавидели друг друга и весь месяц соревновались в приобретении для меня одёжек. Они завивали мне волосы щипцами и водили по залам консерватории и закулисью театров. В Одессу я возвращалась настоящей куклой. Благодаря сестрицам Каверзневым я долгое время ненавидела фразу: «Какая ты красавица!»
Она, кроме ненавистного фортепиано, научила меня играть на гитаре – шести– и семиструнной, мандолине, баяне и аккордеоне. О, не волнуйтесь! Всё, кроме шестиструнной гитары, я благополучно забыла. А гитару в руки не возьму – слишком ярок ужас раздавленных в кровь подушечек пальцев. Мозоли – кровь. Кровь – мозоли. Да, родители купили мне гитару «Орфей», и последний раз я взяла её в руки курсе на первом. В колхозе. Чтобы передать одногруппнику, слабавшему на ней прекрасную песню в три простеньких аккорда.
Но самым главным инструментом был рояль её квартиры. Его я ненавидела чуть меньше своего «Риониша» с безобразно, неподъёмно, невообразимо тугими клавишами.
