девушки. Паша, казалось, всего этого – длинного и немодного на длинном – не замечал, а видел только меня. Но ничего такого от меня не хотел, хотя мы с ним целовались. Именно с ним я поцеловалась впервые. И мне не очень понравилось. Стыдясь, что я до семнадцати лет ещё ни разу не целовалась, я пыталась изобразить из себя прожжённую поцелуйщицу, но у меня не слишком вышло. И я поняла, что он понял, что я целуюсь впервые. И сильно на него за это разозлилась, хотя он ничем не дал мне этого понять, а наоборот – долго и нежно целовал безо всяких там намёков на немедленное продолжение. Но было уже поздно – я надулась. На себя. А когда я дуюсь на себя, виноват оказывается сразу весь мир, и происходит это совершенно независимо от меня самой, хотя я себя и одёргиваю. Странный какой-то механизм, до сих пор не могу его познать и на него повлиять. А в семнадцать всё было ещё хуже.
Ещё Паша водил меня в Оперный, в Русский и однажды даже в Украинский – на «Тевье-молочника». Я расплакалась, а он улыбнулся. Позже я поняла, что от нежности к моим слезам. А тогда – разозлилась, потому что думала, что он смеётся надо всем моим длинным, немодным и над тем, что я плачу над какой-то пьесой, в почти пустом зале.
Всё равно бы у нас ничего не вышло, потому что хоть моя мама и считала Пашу красивым и умным, но частенько скандалила на тему его слишком взрослости и того, что он – «армянский жид». А его мама, хоть и считала меня очень красивой и умной, но частенько охала на тему моей слишком юности и того, что я – «русская с поволжскими корнями».
Так что все ангелы рано или поздно – случается – падают. Но все ангелы, так или иначе, друг друга поддерживают. Кто-то, в блондинистых кудряшках, может построить крепостную стену для кого-то цвета воронова крыла – и это хорошо. Кто-то смоляной может вылечить кого-то льняного от неуверенности в себе – и это прекрасно. Помогли. А потом они просто летят в разные стороны, не мешая друг другу, и ни пуха ни пера от этого всего не остаётся.
Тюлька на Дерибасовской
– Ну, ни пуха, ни пера на Дерибасовской! – сказал издатель, взмахнул крыльями и улетел. На самолёте. Издатели – не ангелы.
А мы остались.
И день грядущий поджидал нас: «трудностями перевода» всевозможных интервью, заключительным валом «Зелёной волны», «лояльной» записью для программы новостей и прямым эфиром на радио «Одесса-мама».
Журналисты – дело камерное, интимное. А вот встреча с публикой, да ещё и на залитой солнцем Дерибасовской, на месте, где ещё вчера ветром напрочь снесло шатёр… В общем, я надеялась на доброту, лояльность и справедливость… Ха-ха! – портрет типичного одессита, кто бы спорил! Приехала какая-то тётка из Москвы и будет тут художественным свистом заниматься. А шо уезжала тогда?! Свисту подучиться? Где? Не в Одессе?!! Но-онсенс!
Он – позавчера, когда шатёр, а я – сегодня, без ветра. Он-то позавчера, но с шатром, а я – сегодня. Но без шатра. Читали, читали об позавчера за шатёр. Жаль, не видели, потому что Киев, но сегодня читали про под шатром. Говорите-де, от бескультурия скоро станем истеричками? Пошлость кругом массовая и массовый же ширпотреб? Они, массы, массово потребляют сегодня подсунутую им маленькую, но за три, некондицию. В чём все они скопом – и массы, и поставщики массового – и виноваты. Правы, правы. А как же. Действительно.
Вы – гений, Михал Михалыч. Я вас наизусть с любого пространства времени. Но так и просится: «Что-то я, сытый, себя голодного понять не вспомню».
Вот и я тут сегодня – без шатра. И бульвар в мою честь называть не собираются. А вы, мы тут снова читали, не против были позавчера под шатром, чтобы воздали при текущей жизни, а не в последующих инкарнациях. Ну что ж, вы заслужили, кто бы спорил. Да только чего вы сердитый такой, Михал Михалыч? «Всё сам! Всё сам!» – читали-с, читали-с… А Райкин? А друзья ваши?.. Когда под шатром, то уже, конечно, – всё сам. Но позавчера. А я пока не сама, но с друзьями и без шатра. Но сегодня.
Ну, или местные журналисты извратили. Виноваты. Они. С ними это бывает. Не с «Я» же, в самом деле!
С такими мыслями я тупо сидела в кресле в номере, куда мы поднялись после первого интервью. Но тут в дверь настойчиво постучали. Муж открыл – внеслась Ленка. Вся такая в ярко-голубом, вся такая распрекрасная, вся такая с огромными торбами.
– Привет! – бегло расцеловалась она с нами. – Вы как? Я сегодня утром на море пошла, выкупаться, в себя прийти, а там… Если бы мы с тобой вчера это видели, в жизни бы в воду не пошли вообще, не то чтобы заплывать так далеко! Весь прибой был усеян корнеротами! Как нас с тобой не поошпарило?!
Корнерот – объясняю для тех, кто не в курсе – это такая огромная противная медуза. Монументальная. В честь такой можно называть бульвар. Это не какой-то там бледный кусок подтаявшего желе, типа аурелии – маленькой, бесцветной, безобидной и всего лишь неприятной. Корнерот – велик и отвратителен. Из-под тугого парашютного купола, консистенцией напоминающего скорее мармелад из агар- агара, а не желейные сопли, змеятся препротивные фиолетовые щупальца, оставляющие пламенеющие ожоги на манер крапивных.
А мы, значит, две русалки чокнутые, вчера посреди них больше часа рассекали – и ничего! Говорю же, море было к нам очень доброжелательно – и благоприятствовало, осчастливив коридором посреди кишащих пакостью вод.
Помнится, когда в девятом классе, не помню уж из-за какого расстройства, устроила я себе одиночный длительный заплыв к волнорезу Девятой Фонтана – одному из самых далёких волнорезов одесского побережья – корнероты доставили мне немало неприятных мгновений. Я металась посреди них, как раненая лань… Нет, это слишком изящно. Надо быть честной: я металась посреди них, как что-то с чем-то. Если боженька наблюдал всё это с высоты (или Нептун – из глубины), ему (им?) было наверняка очень смешно. Но с тех пор к корнеротам я испытываю просто-таки омерзение. А уж когда их вал (или гон?) начинается, я в жизни в воду не войду. Особенно – левее порта, где вовсе нет волнорезов. Как хорошо, что мы вчера ничего не видели, кроме густой тёмной сини позади и огней порта и покоя впереди.
– А я ещё удивлялся вчера – чего это вы так себе плывёте и плывёте, ни матюгов, ни воплей, – поддакнул муж.
– Безумству храбрых… Точнее – храбрости безумных. В общем, дуракам везёт! – резюмировала я. – Лен, а что в пакетах?
– Так тюлька малосольная с картошкой!
– Языческая сила! – мы с мужем хором.
Ленка принялась доставать тазики и кастрюльки и деловито пристраивать что-то в холодильник мини-бара, разгребая маленькие бутылочки Чиваса и водки, а что-то – на стол. Среди остального «чего-то» – два огромных розовых помидора микадо. Каждый – с небольшой арбуз. Пахнут так, что сразу понимаешь, для чего человеку обоняние. Точно уж не для обнюхивания бедных бледнолицых родственников этих богатых румяных синьоров. Бедных бледнолицых о-о-очень дальних родственников, рождающихся in vitro гидропоники для недолгой и пресной жизни и умирающих на полках супермаркетов, так и не узнав, какое оно – in vivo.
– Вы же наверняка голодные! – строго сказала она. – Чем они тут вас могут кормить, в этой «Лондонской»!
