огонь. Но огонь сильнее и, смеясь, испаряет воду из старого чайника. Пётр Иванович встаёт и уходит. Не слишком демонстративно, чтобы не догадались. Но и достаточно очевидно, чтобы заметили.
Ах, Пётр Иванович! Вы так и не смирились с тем, что львята подросли. Другой вожак, пусть даже с дружеским визитом, пусть даже ножны со своей харизмой отстегнувший и в гостиничном номере оставивший, вызывает ваше уже немного стариковское беспокойство. Тихо, ша! Вы всё ещё глава этого прайда и останетесь главой, покуда смерть не разлучит вас с вашей Ниной, с вашими детьми, с вашим домом и с вашей вселенной где-то в тени винограда под Жеваховой горой. Это ваше священное право Мужчины, Мужа и Отца, и его все уважают. Но это не спорт – в священных правах не соревнуются.
– Идём, пора! – шепчу Ленке одними губами. Та вскидывает брови. – На море пора. И папа твой сердится. К тому же за этим столом уже хотят говорить не со мной, а обо мне.
Крепко целую Нину, глажу её по голове, ласково отцепляю спастические «птичьи» пальцы. За этим столом я сидела с ней. Больше мне здесь сидеть не о чем и не с кем.
Ленка уходит с нами.
Затылком чувствую, что Петя возвращается на свой законный трон в тени винограда. Он снова владеет всеми ими, он снова молод и полон сил, он снова варит и варит, варит и варит свою коронную шурпу.
Ах, Пётр Иванович!..
Я вас тоже люблю.
– Они мне потом печень выедят! – ворчит Ленка, подбирая мне наряд. Мой ею отвергнут. На море здесь принято ходить в парео. Ага! С моим пузом, напиханным «шубами», шашлыками, овощами- фруктами-ягодами, камбалами и глосиками – только в парео. Да и к чертям! Ночь. Я просто обязана нацепить то, что щедро достаёт мне из шкафа моя заботливая подруга.
На море снова пьём. По десятой? По одиннадцатой? «А помнишь?!. А помнишь?!. А помнишь?!.»
– Ой, Илюша, наверное, не надо было при тебе этого рассказывать, да? – опоминается Ленка.
– Ой, Ленусик, вы двадцать пять раз при мне всё это рассказывали! – в тон ей смеётся мой муж.
– Ой, сейчас мы тебе такое расскажем, чего ещё не рассказывали! Помнишь, как мы… Ой, наверное, вот этого точно не стоило при тебе рассказывать!
– Да-а-а-а… Такого я ещё не слышал! Но теперь-то уж чего…
Все хохочем в голос.
– Тсс!!! – После двенадцатой Ленка чуть трезвеет. – Тише! Потом папе скажут!
Ах, Пётр Иванович, вы всё ещё лев для своих львят, хотя они давно уже могут самостоятельно завалить стадо антилоп. Но если в этих домиках на берегу две без малого сорокалетние дамы в компании с чуть за сорок джентльменом шумят, то вам потом скажут. Здесь все так же знают всех, как и на моей Шестнадцатой. С той только разницей, что здесь все знают всех до сих пор… Здесь время не уходит, а пересыпается из колбы в колбу песочных часов. Как только упадёт последняя песчинка потока Петра Ивановича и колбы вновь совершат неизбежный переворот, владелицей и регулировщицей очередных «песков времени» в тени винограда где-то под Жеваховой горой станет…
– Ленка! Идём поплаваем! – обрываю я наши воспоминания и свои мысли.
Мы долго-долго плывём и болтаем о чём-то сентиментальном. Девичья пыль в глаза пущена, можно расслабиться. Илья тактично остаётся на берегу. Мы плывём и плывём. Медленно, неспешно, никуда не торопясь. Мы так трезвы, как будто и не было этих бесконечных рюмок. Ночь, звёзды, море. Море не моей стороны залива. Некогда открытый мною ещё один мир, с тех самых пор остающийся со мной.
– Девки! Вы обалдели?! – рядом с нами неожиданно выныривает мой муж.
Надо же, мы даже ни капли не испугались. Хотя обычно, когда кто-то внезапно выныривает так рядом… Сегодня очень дружелюбное море. Невероятная ночь. Абсолютный покой, так редко даваемый тёмными огромными водами. В море всегда немного настороже. Всегда, но только не здесь, не этой ночью.
– Вы посмотрите, куда заплыли! – фыркает он.
Оглядываемся.
Позади безбрежная тёмная синь, наполненная лишённой берегов жизнью.
– Чёрт!!! – вскрикиваю. – Я-то думала, отчего это всё ближе и ярче огни порта.
– Ой! Мы и не заметили, – удивлённо извиняется Ленка. – Мне казалось, мы только чуть-чуть отплыли.
– «Чуть-чуть» вы отплываете уже час! Я сидел-сидел, посматривал. Но потом – когда понял, что даже со своим кошачьим зрением ни хрена не вижу!.. А ну, марш обратно! У вас, барышня, – обращается уже только ко мне, – завтра, между прочим, с утра интервью, а затем вы работаете говорящим писателем на Дерибасовской, на книжной выставке-ярмарке «Зелёная волна»! И ещё интервью. И радио! – ехидничает. Вроде как. Для мира людей. Но не для мира ночи, вод, звёзд и огней порта. Он отлично понимает, что здесь я восстанавливаюсь так, как ни в одном спокойном сне. Потому что сон тоже имеет длительность, а море – бесконечно.
Возвращаемся. Провожаем Ленку. Еле отговариваемся от постели в её доме. Ворчит:
– Зачем вам та «Лондонская»?!
Мы – мол, проспим, далеко, переодеться…
– Стойте!!! – вдруг издаёт Ленка натуральный вопль отчаяния. – Ты же хотела тюльки с картошкой! Ты же как только позвонила, я купила! А тут то-сё, замоталась! Ой! Надо срочно почистить! Ты же хотела тюльки!
– Лена, Лена, какая тюлька, третий час ночи!
– Тюлька! Ты хотела тюльки! – мантроподобно бубнит Ленка, раскачиваясь, как старый еврей на молитве. – Её надо почистить и засолить!
– Да ложись спать! Завтра! То есть – утром!
– Нет, сегодня! То есть – сейчас!
Ленка наливает себе стакан красного вина, достаёт из холодильника огромную миску с тюлькой и начинает священнодействие. И кто мне скажет, что чистка и засолка тюльки для старого друга не есть молитва?
В такси муж, делано сердясь, спрашивает:
– Обо всех похождениях наконец узнал из вашего «а помнишь?» – или ещё что осталось? А ну-ка, вываливай всё, вавилонская блудница!
– Не всё, каюсь. Есть ещё одна история. Сейчас доедем, присядем на балконе с видом на Приморский, и я тебе расскажу, под кофе. Если ты, конечно, не будешь меня перебивать и всяко прочее мешать предаваться вслух сладостным воспоминаниям…
И за что, спрашивается, мне отвесили подзатыльник? Хе-хе…
Падший ангел Паша
Мешать Пашу никто не учил.
Но Паша взял да и смешал водку с портвейном. Паше было шестнадцать лет, и он был хорошим еврейским мальчиком. Красивым до безумия даже на мой взыскательный шестилетний вкус.
Он мне ужасно нравился. Потому, когда вечные бабки на вечных скамейках говорили, что Паша красив, как ангел, – я страшно гордилась. Что правда, виденные мною на старых хрупких бабушкиных открытках ангелы были вовсе не так хороши, как Паша. Ангелы были блондины в папильоточных кудряшках, а Пашины волосы были «чёрными, как вороново крыло» (подслушано у бабок) и ещё «смоляными» (подслушано у них же), и не кудрявыми, а волнистыми. У ангелов с бабушкиных открыток были курносые носики, а Пашин нос был чуть с горбинкой, но вовсе не «жидовский румпель, как у его папаши» (простите, я слишком часто делала вид, что меня интересует копаться в пыли около скамеек с бабками). Ещё у Паши не было крыльев, и он был не пухлым пупсом в перетяжках, а вполне рослым, отлично сложенным юношей шестнадцати лет. И – да – он был красив, как ангел. Хотя в мои шесть я представляла себе ангелов не иначе как херувимчиками с бабушкиных хрупких открыток, но уже тогда чувствовала, что с настоящими ангелами всё не так просто.
Пашу вечные бабки с вечных скамеек называли ангелом за глаза, меня – ангелочком в глаза (я куда
