Мой одесский язык

внимательный и всегда придёте на помощь.

Мы взрослые и умные женщины, мы всё понимаем. Ленка находит вам капроновую нить.

– Ну вы уже идёте или что?! – нервно и зло выпаливаете вы, Пётр Иванович, теребя в руках капроновую нить. Стол уже накрыт, все вас ждут! – так же нервно и зло вы выходите за дверь.

– Сильно сдал? – Ленка смотрит на меня, как маленький львёнок из какого-то глупого мультфильма. Львёнок из зоопарка очень гордился своим папой. Папа громче всех рычал, и круче всех прыгал, и рассказывал львёнку про джунгли. А потом оказалось, что папа вырос в зоопарке, и все его джунгли и саванны – просто выдумка, пфуй, мыльный пузырь! Львёнок морщит лоб и не знает, как дальше с этим жить. Глаза львёнка полны салатом мелко нашинкованного детского наивного отчаяния и ненависти к старому льву-обманщику под «шубой» огромной, непобедимой ничем и никем любви к нему же.

– Сильно сдал?

– Ну что ты! Просто немного постарел. Он всё такой же представительный, – вру, конечно. Сильно сдал.

– Старый козёл! – Ленка тут же успокаивается. Всё по местам. Он не сдал. Он немного постарел. Как Шон Коннери. Он всё такой же представительный – старый козёл!

– Врёшь, конечно! Сильно сдал! – надрывный львёнок успокоенно удалился, уступив место самостоятельной, взрослой, всё объективно оценивающей циничной львице. – У мамы инсульт был. Мы тут полгода все на ушах стояли. После такого обычно лежат и даже не мычат. А она у нас ходит и даже говорит. Пошли уже, действительно. Мама так тебя ждала. Весь день меня терроризировала!

Идём. Стол накрыт в тени винограда. За ним люди-люди-люди, из которых я знаю в лучшем случае половину. За что-то сто лет назад навсегда обидевшийся на меня Ленкин брат-двойняшка Ваня. Иван Петрович. Елена Петровна и Иван Петрович. Стоматолог и уролог. Дети хирурга и педиатра. Алёнушка и Иванушка. Он обиделся, а мне уже смешно. Какие могут быть обиды? Я что-то шучу невпопад, Ваня что-то, насупившись, бурчит.

Я знаю из тех, кто в тени нынешнего винограда, в лучшем случае половину. Но они все знают меня. Я тут на правах счастливой сказки, эдакой сиропной мыльной оперы. Это раньше было: жила-была девочка – сама виновата! А теперь – жила-была девочка, – и мы все всегда знали, что она – ого-го! Да. Вы все всегда знали, даже те, кто знать меня не знал, и не знает, и уже никогда не узнает. Разве что мои книги – в лучшем случае. В случае обыкновенном – «известный российский писатель». Изображение морды отфотошопленного лица в глянце, интервью – в другом, эссе – в третьем, и ещё изредка мелькаю в быдлоящике – вау!.. Тьфу!

Да-да, вы все, и всё, и всегда знали. А Ленке было всё равно. Всё равно, в парче я, в парше, на метле, пешком или на «бэхе» последней модели. Ленке было всё равно – талант я или бездарь обыкновенная. Настоящая дружба, как и настоящая любовь, – все ещё статистически недостоверная редкость.

Я подсаживаюсь к Нине. Она в красивом платье, причёсана. Сильно сдала, конечно, но это всё та же Нина – ангел-хранитель вечного караван-сарая, путешествующего в огромной вселенной где-то в тени винограда под Жеваховой горой. Она просто устала лететь рядом, охраняя, оберегая, заботясь, сохраняя… Крылья её истрепались, осыпались пожелтевшими перьями в никогда не угасающий огонь этого очага. И вечно бесшабашные, озабоченные своими делами кочевники-безбожники подхватили её в свои, оказавшиеся такими заботливыми, руки. Усадили маленькую нахохлившуюся обтрёпанную птичку в золотую клетку и носятся с ней, носятся, носятся. Меняют свежую водичку – на самую свежую, кормят лучшими зёрнышками, потчуют травинками и стелют самые мятные листики, гладят и поют для неё весёлые песни.

Нина, даже сидя за столом, двумя руками держится за палочку – ультрасовременной и максимально удобной конструкции. А как же – лучшие зёрнышки! Я сажусь рядом, и она левой рукой берёт меня за локоть. Цепко. Как ласточка на проводах. Вцепляется и дрожит. «Это спастика» – так думает во мне врач. «Это просто маленький, нахохлившийся, дрожащий на ветру ангел! – отвечаю я врачу. – Он плачет потому, что охраняет не он, а – его. Ангел сходит с ума оттого, что не погиб в битве, а постарел и оказался обычным человеком…» – всплывают откуда-то из надпочечников слова, которые я вставлю в рукопись… Какое паскудство быть писателем! Гадость, гадость!

Я полностью погружаюсь в разговор. Нина тихо спрашивает:

– А помнишь, из Симонова? Вот это…

«Не помню!!!»

– Ну, как же, конечно, помню!

Лучшее, что я могу сделать, – дать ей вдоволь наговориться. И дать рассказать мне стихотворение Симонова. Нина начинает читать. Да что там – шептать. Мне. Здесь, где за столом, накрытым где-то под Жеваховой горой в тени винограда, никогда не умели слушать:

Над чёрным носом нашей субмарины
Взошла Венера – странная звезда.
От женских ласк отвыкшие мужчины,
Как женщину, мы ждём её сюда.

Она, как ты, восходит всё позднее,
И, нарушая ход небесных тел,
Другие звёзды всходят рядом с нею,
Гораздо ближе, чем бы я хотел.

Они горят трусливо и бесстыже.
Я никогда не буду в их числе,
Пускай они к тебе на небе ближе,
Чем я, тобой забытый на земле.

Я не прощусь с опасностью земною,
Чтоб в мирном небе мёрзнуть, как они,
Стань лучше ты падучею звездою,
Ко мне на землю руки протяни.

На небе любят женщину от скуки
И отпускают с миром, не скорбя…
Ты упадёшь ко мне в земные руки,
Я не звезда. Я удержу тебя.

Я помню… Я вспомнила!

В этом доме никого и никогда особо не интересовала проза – и тем более поэзия. Ну, может, только Нину. Или ещё жену надутого на меня навсегда Алёнушкиного двойняшки-Иванушки. Всё. И я помню, помню! Помню, как я читала Нине вслух, когда-то, под рюмку, за столом… Я вспомнила. Я читала ей это стихотворение Симонова! Давным-давно. Я читала, а она смеялась сквозь накатывавшую на неё грусть. Здоровая ещё Нина говорила мне:

– Какое пронзительное стихотворение. Как я понимаю Симонова. Только «звезда» у нас, наоборот, – Петя. Но рано или поздно он упадёт в мои руки.

Нина совсем расплакалась. Сейчас, в 2010 году, где-то за столом, накрытым в тени винограда под Жеваховой горой, она была способна только на слёзы шёпотом. Нагнувшись ко мне, она простонала:

– А упала я. Упала я. Лучше бы я умерла. Столько женщин всё ещё мечтают оказаться в его спальне, а там никому не нужным куском балласта лежу я. Он меня подмывает и меняет мне бельё. Стоит на коленях и просит прощения. За что? Почему они не дали мне умереть?

Я не знаю, что ответить.

– Очень красивое стихотворение. Одно из моих самых любимых у Симонова, – говорю я.

– Так вот из-за кого весь дом на ушах стоял, разыскивая для мамы стихи Симонова, – включаясь в наш с мамой тихий разговор, шутливо возмущается Ленка.

Мы пьём и смеёмся. Где-то в тени винограда под Жеваховой горой центр вселенной перемещается на наш край стола. На противоположном – Пётр Иванович. Ах, Пётр Иванович!

Вам правда в Ленкином доме сегодня срочно понадобилась капроновая нить?

Он тихо закипает. Как старый, крепкий, но уже чуть прохудившийся чайник. Закипает, шипя и заливая