Папа

ещё всё-таки не жена, во время протокольного обеда на кухне сказала эдаким полноправно-хозяйским голосом:

– Что это у вас за уродливое пятно тут на обоях?! Да и сами обои уже пожелтели. Их надо переклеить! И вообще, всё здесь поменять!

– Да-да, дорогая, конечно! – ответил Викин папа.

Вот из-за этого Вика рыдала ночью в подушку. Потому что они с папой как раз договорились, что никогда не будут переклеивать эти обои с этим чернильным пятном. И никогда ничего не будут менять на маминой кухне.

Утром папа вернулся домой – и на том спасибо, что пока не здесь! – и за утренним кофе сказал Вике извиняющимся тоном:

– Я очень любил твою мать, ты знаешь.

Вика знала. Только её ранило, как ножом, то, что он сказал: «твою мать», а не «мою жену». Любил, твою мать!

– Я очень любил твою мать, ты знаешь. Но…

– Что «но»? – спросила Вика. И не дождавшись ответа, продолжила: – Папа, не надо никаких объяснений, прошу тебя. Я всё понимаю, и всё нормально. Только давай всё-таки не будем переклеивать обои, ладно?

– Ладно! – папа улыбнулся и заиграл ямочками.

Обои папина жена всё равно переклеила. Папа был в рейсе, и Вика ничего не могла с ней поделать. Такой уж у Вики был характер. Вот подружка-с-первого-класса, та бы с воплем «Война – фигня! Главное манёвры!» устроила тут масштабное ледовое побоище, пометала бы в папину жену небьющейся японской посудой, вылила бы папиной жене на голову банку чернил. И, в общем, как она говорила, учась на первом курсе своего вуза, где преподавали всё про человека: «Не это самое, так хоть согреемся!»

Но у подружки-с-первого-класса своя жизнь, свои дела, она ещё на втором курсе съехала от родителей и вся в учёбе-работе, и, говорили, что даже замуж вышла и тут же развелась.

А Вика тихо себе училась, следила за домом и не только не это самое пока, но даже ни с кем не встречалась. И даже не потому, что дала папе слово про друг друга – они оба тогда были под стрессом, а под стрессом чего только не наговоришь и не наобещаешь, – а просто потому, что у них на курсе мальчиков особо не было. Да и тех немного заветренных и занудных очкариков, что были, всех немедля расхватали. А Вике не нужен был заветренный и занудный очкарик. Она хотела такого же яркого и умного, как её папа. Но, кроме института и дома, никуда не ходила, нигде не бывала. Хотя первый год после школы подружка-с- первого-класса её постоянно куда-то пыталась вытащить. Но Вике тогда было не до того. Не искать же теперь подружку-с-первого-класса и не говорить ей: «Вот, папа женился, а я уже превращаюсь в старую деву. Я же не знала, что оно так выйдет. Так что ты теперь давай, выручай меня!» У всех свои жизни и начинания. И каждый сам в ответе за продолжение.

Папа пришёл из рейса. И впервые с тех пор, как она себя помнила, Вика не участвовала во встрече парохода. Потому что у папы уже была жена. И значит, почётное место на газоне ожидания под Вакуленчуком уже по праву – этой жены. Жены моряка. И Вика не её дочь. Так что всё согласно табели о рангах. Пока он был вдовцом – Вика созванивалась с капитаншей и жёнами старпома и стармеха. И далее передавала по цепочке предполагаемое время, предполагаемый порт и всё, что положено. А теперь, когда у моряка-вдовца появилась жена, то его дочь от прежней жены – свободна. И очень даже может быть, и, скорее всего, так оно и будет, – скоро у папы появится новая дочь моряка от новой жены моряка. И эта новая жена моряка будет тащить по штормтрапу сумку с девятимесячной дочерью моряка. Новой дочерью от новой жены. Живой жены. Мёртвая жена – уже ничья жена. Жена моряка – должность для живых жён.

Придя из рейса, папа сказал Вике:

– Ты должна жить отдельно.

– От тебя? – удивилась Вика. – А как же твоё «всегда рядом»? – чуть не впервые в жизни позволила она себе возмущение.

– Ну, «отдельно» не значит быть врозь! – заулыбался папа и заиграл ямочками. – Просто ты – молодая женщина, у тебя должна быть своя жизнь, а мы тебе только мешаем!

– Папа, ты от меня съезжаешь?! – ужаснулась Вика, не веря в то, что папа всё это всерьёз.

Папа замялся. Как-то неловко закурил. Даже как будто покраснел, хотя был всегда загорелый. Да и привычки краснеть за ним не водилось.

– Всё немножко не так, – наконец с трудом выговорил папа. И продолжил легко, почти что скороговоркой. – Она беременна, и ты же понимаешь, какие беременные бывают нервные.

Вика не понимала, потому что ни сама никогда не была беременной, ни с беременными женщинами не общалась. Она хотела об этом сказать папе, но папа продолжал своё скорословие, не глядя на Вику, а уставившись взглядом в ту точку новых обоев, где на прежних было чернильное пятно.

– И беременных с привычного места нельзя срывать. Да и к тому же зачем тебе одной такая большая квартира – убираться только с утра до ночи!

Надо же, эта квартира уже, оказывается, привычное место для новой молодой беременной жены моряка, и даже тени из прошлого совершенно не тревожат – нет уже никаких чернильных пятен, коробки с гримом и маминой одеждой отправлены на помойку, а папа ничего про грим и одежды даже и не заметил. Как прежде не замечал, что Вика совершенно спокойно убирается в этой квартире вовсе не с утра до ночи, а строго раз в неделю по отработанному ещё мамой-гримёршей удобному и быстрому алгоритму. А в остальное время просто не мусорит, в отличие от новой молодой беременной жены моряка. Удивительной неряхи! Никогда ни Вика, ни тем более покойная мама-гримёрша не оставляли после себя в ванной комнате такого погрома, как эта новая жена моряка. У мамы и Вики с этим всё было чётко и профессионально отработано. Мама-гримёрша мыла все окна в квартире, включая огромные окна застеклённых лоджий, за три часа. Эта новая жена моряка одно-единственное кухонное окно мыла неделю. И в конце концов у Вики нервы не выдержали спотыкаться о тазик с прокисшей водой, и она вымыла окна во всей квартире. За три часа. Ни маме-гримёрше, ни Вике и в голову бы не пришло закинуть огрызок от яблока под торшер, а кожуру от банана – за диван. А этой, новой, и в голову не придёт, что огрызок от яблока или кожуру от банана надо закидывать в мусорное ведро. А само мусорное ведро опорожнять, не когда оно осклизлое и воняет, а каждый вечер. У Вики в голове вертелась притча, рассказанная ей подружкой-с-первого-класса в начале первого курса:

Где-то высоко в горах, у хижины просветлённого даоса приземлилась летающая тарелка. Из летающей тарелки вышел инопланетянин и зашёл в хижину просветлённого даоса. Просветлённый даос занимался тем, что созерцал жестяное ведро, наполненное говном, и даже не заметил инопланетянина.

– Человек! – обратился к нему инопланетянин. – Человек! Что ты готов отдать, человек, за разгадку всех тайн вселенной?!

– Вот это жестяное ведро с говном! – ответил инопланетянину просветлённый даос, не отвлекаясь от созерцания.

– Жестяное ведро с говном?! Человек! Я предложил тебе узнать разгадку всех тайн вселенной, но ты готов отдать за это всего лишь жестяное ведро с говном?! Но почему?!! – воскликнул шокированный инопланетянин.

– Потому что в хижине просветлённого даоса не место жестяному ведру с говном! – ответил просветлённый даос инопланетянину.

В тот же день инопланетянин, владеющий разгадкой всех тайн вселенной, стал учеником просветлённого даоса.

Вике вдруг стало смешно. Она вспомнила, как подружка-с-первого-класса в начале первого курса сердилась на Вику за то, что Вика сказала ей после притчи: «И что?» «Ты ни черта не поняла, что ли?! – заорала на Вику тогда подружка-с-первого-класса. – Да… Верно, что для слепца «синий» – всего лишь слово. Ровно до тех пор, пока слепец не прозреет…»

Сейчас вдруг, в какое-то из мгновений посреди бурного течения папиной речёвки, Вике показалось, что она прозрела достаточно и поняла рассказанную ей подружкой-с-первого-класса притчу о жестяном ведре с говном.