Глава 23
КОШКИ-МЫШКИ
Платонову опять приснился Санька Мигалкин. Вопреки фамилии, у Саньки был немигающий взгляд разбойных глаз, рыжих и любопытных. И весь Мигалкин был рыжий, разбойный и любопытный. А ещё – жутко нахальный – до последней своей веснушки, до вечно неприглаженных огненных вихров.
В широко распахнутые глазищи он жадно вбирал всё на свете: бочку с квасом на углу, карту полушарий, праздничную расцвеченность осенних клёнов. Ему всё было интересно, до всего было дело, и даже рыжие его веснушки, кажется, сочились жгучими вопросами: а как? а где? а что?
В их второй «В» Мигалкин пришел недавно, но уже дважды успел подраться с Гошкой Платоновым. За что Гошка его зауважал. А потом Санька исчез, и классная руководительница Нина Николаевна отчего-то вычеркнула его фамилию из журнала.
Исчезновение Мигалкина было окружено тайной – тёмной и страшной, как пропасть под ногами. Раза три в школу заявлялись суровые дядьки в милицейской форме и о чём-то подолгу беседовали с их классной и с директором. А после показывали всем портрет какого-то другого, страхолюдного дядьки и спрашивали – не видел ли его кто поблизости от школы.
Однажды Гошка, набравшись смелости, прямо спросил Нину Николаевну – не заболел ли Мигалкин и, может, надо бы его проведать? Она отвела глаза, пробормотала невнятно:
– Нет-нет! Саша здоров, и проведывать его не надо. Просто он… уехал. В другой город. Очень далеко. На Дальний Восток.
Но куда же, спрашивается, он укатил, когда только на прошлой неделе – Гошка это видел собственными глазами! – к директору вместе с дядькой-милиционером заходила Мигалкинская мама? Как же так: мама здесь, а Санька – на Дальнем Востоке?
Так, едва появившись в Гошкиной жизни, Мигалкин тут же из нее пропал. И вот внезапно вернулся – когда Гошка уже и думать о нем забыл, превратился в Георгия Борисовича, профессора и лауреата. А точней – когда профессор Платонов потерял сына Глеба, который вот тоже… уехал. С той самой поры Мигалкин и начал заглядывать в Платоновские сновидения. За минувшие годы он ни капли не вырос, не стал ни профессором, ни летчиком, ни каким-нибудь там гидростроителем. Так и остался – восьмилетним рыжим чертёнком с торчащими вихрами и разбойно-конопатой физиономией.
В сегодняшнем сне он ехал на переднем сиденье автобуса, впечатав любопытствующий нос в оконное стекло так прочно, что рисковал раздавить несколько несравненных своих веснушек.
Платонов стоял на тротуаре и откуда-то знал, что в автобус этот садиться было нельзя, что его захватили террористы, которые теперь требуют самолёт и сорок миллионов долларов. А в заложниках у них – рыжий Санька из второго «В». Но Санька почему-то совсем не боится: уставился в окно и с изумлением разглядывает сегодняшние улицы – все эти казино, Макдональдсы, бизнес-центры.
А Платонов, большой и сильный, рвется к нему сквозь ОМОНовский заслон и внушает усталому майору в камуфляже:
– Там же Санька! Я должен его спасти!
– Он что, сын ваш? – уточняет майор.
– Да нет, он со мной во втором классе учился. Только я с тех пор вырос, а он – нет!
– А что же вы так? – осуждающе качает головой камуфляжный майор. – Сами, понимаешь, выросли, а товарища так и бросили во втором классе?
– Да не в том дело! – горячится Платонов. – То – другая история, давняя. Сейчас-то его спасать надо! От гадов-террористов!
– Спасать его, уважаемый, надо было тогда, во время «другой истории». От маньяка, который его затащил на пустырь. А сейчас как же я вам это дело доверю, коли вы корешка своего однажды уже не уберегли, предали?
– Да не предал я! – из кожи вон лезет Платонов. – Пусти, майор, я его сейчас из этого автобуса вытащу!
– Из ЭТОГО, – нажал майор голосом, – автобуса ты, профессор, его уже не вытащишь. А насчёт гадов- террористов – будь спок: мои орлы их без тебя обезвредят.
Платонов хотел отпихнуть самоуверенного солдафона, но не смог: на него словно глыба многотонная навалилась. Наверное, это навалилось отчаянье. Потому что автобус уже проехал, и Платоновский взгляд в последний раз ухватил рыжее полыхание лохматой шевелюры за тающим вдали оконным стеклом…
…Платонов очнулся, весь в поту, с распахнутым ртом (кажется, он кричал).
Мигалкин, Мигалкин, что ж ты зачастил в мои сны, Мигалкин? И отчего ты всё уезжаешь и уезжаешь?
Действительно: во всех снах Санька был отрезан от Платонова оконным стеклом либо машины, либо поезда, и они уносили прочь этого конопатого пацана, который так и не растерял тяги ко всему сущему и не выучился бояться чего-либо в этом сбрендившем мире. И всякий раз рыжего Саньку от давно выросшего Гошки отрывала беда. Либо водитель машины оказывался законченным наркоманом, либо электричка убывала в сорок первый год и под Лугу, где ее должны были разутюжить гитлеровские «фокке-вульфы». И напрасно Платонов ломился в захлопнувшиеся двери, орал, срывая голос:
– Прыгай! Прыгай в окно! Под Лугу нельзя, там – фрицы!
А потом он опять просыпался и остужал себя ледяным нарзаном, не понимая: откуда вдруг – Луга, откуда – «фокке-вульфы» и сорок первый год, если они с Санькой родились спустя дюжину лет после Победы?
И, уже наполовину очнувшись, Платонов горячечно бормотал вслед отлетающему сну:
– Ничего, Санька, всё будет нормалёк! Ты только продержись как-нибудь в своем поезде-автобусе- самолете! И на том пустыре за нашей школой продержись. Ну, пожалуйста! А я тут дожму этих политиков- сифилитиков, уделаю всех долбанных президентов, премьеров и прочих там королей! Если ты король – то и наведи порядок в своем королевстве: чтоб ни террористов, ни маньяков-насильников, ни других аксолотлей и близко не осталось! Я им, Санька, уже ультиматум предъявил. Десять недель жду – а дальше пускай не жалуются. Мы с тобой, Мигалкин, поставим эту планету с головы на ноги! Ты только потерпи ещё чуток. Ладно, Санька?
Платонов подошёл к окну, распахнул раму – и его омыло волной весенней прохлады. Бог знает откуда прилетел аромат набухших тополиных почек – таких клейких наощупь. Викинг вздохнул: «Десять недель – это если ничего не переменится. Если не нарушит моих планов московский сучара с ястребиным носом…».
«Московский сучара» позвонил ему на следующее же утро после знакомства:
– Как насчёт опять прогуляться по городу?
Профессор собрался было отшить любителя терренкуров. Но не отшил: ещё вообразит, будто я конторы его долбанной испугался, страха полные штаны! Впрочем, была и ещё одна причина – невесть отчего Викингу хотелось вновь увидеть странноватого москвича, скрестить с ним интеллект и волю: «Поглядим, кто из нас круче окажется…».
Вообще-то, в этом подполковнике вызывало бурный протест у Платонова буквально всё – вплоть до запаха одеколона: «Воняет парфюмами, как дешёвый педераст! Он, поди, и трусы шелковые таскает!». Но инстинктом опытного бойца Платонов ощутил, что встретил достойного поединщика. А ощутив, воспринял как вызов: горбоносый чекист пробудил в Викинге неожиданный интерес и здоровый бойцовский азарт. Так или иначе, но из «гэбистской суки» Ледогоров оказался повышен во «внучка Железного Феликса».
Эти обстоятельства, впрочем, не меняли ровным счетом ничего. Хороший ли, плохой ли, – он был врагом. Врагом смертельным.
Темнила сладокоголосая, хренов Эзоп: иголку он ищет в нашем питерском стоге. Знаем мы эту иголку! По мою душу прилетела ты, ястребина хищноносая. Только зря хлопаешь крыльями: меня не остановишь. Мне ведь ещё Саньку Мигалкина спасти надо! А его, Саньку рыжего, Гитлер в газовую камеру тащит, его на Балканах америкосы утюжат ковровыми бомбометаниями, и крадется к Саньке через школьный двор Беслана какая-то бородатая сволочь с подствольным гранатомётом.
