Чеховой М. П., 4 (16) февраля 1898*
2246. М. П. ЧЕХОВОЙ
4 (16) февраля 1898 г. Ницца.
Милая Маша, к тебе на Каретную Садовую придут с письмом от меня* и с savon[49], о котором ты писала. Так как на масленице ты будешь дома, то попроси Любовь Федоровну* прислать тебе по почте это savon, которое принесут на Каретную Садовую* в твое отсутствие.
Я уже писал тебе, что здесь карнавал. Это весело. Получила ли 200 р.* за февраль? Сколько прислали тебе за январь? Боюсь, как бы тебя не обсчитали ослы, которые сидят в магазине. Они постоянно ошибаются.
Кланяйся нашим. Как у вас погода? Здесь очарование. Весна в разгаре.
Давно уже папаша не присылал мне своего дневника.
На обороте:
Чехову М. П., 5 (17) февраля 1898*
2247. М. П. ЧЕХОВУ
5 (17) февраля 1898 г. Ницца.
Не писал я так долго по той причине, что решительно не о чем писать. Жизнь течет однообразно, дни похожи друг на друга, как облака. Погода теплая, очаровательная; ходим по-летнему. Поют певцы, тихо шумит море, но обо всём этом я уже писал.
В Алжир я, по всей вероятности, не поеду, так как заболел мой спутник. Собираться домой стану в марте, но попаду домой, вероятно, не раньше апреля. Здоровье мое хорошо.
Когда родится оное чадо*, то напишите немедленно или даже телеграфируйте два слова (Nice 9 Gounod Tchekhoff Fils). Едва ли Вы обойдетесь без няньки; да и нянька, если это добрая старуха и если давать ей высыпаться, не повредит делу. В детских воспоминаниях порядочных людей няньки играют далеко не мрачную роль, а у крестьян старшая сестра называется нянькой.
Здесь карнавал. Это недурно.
Получил ли серые шерстяные подоконники (пара), которые я просил передать тебе? Я их вовсе не надевал, они тебе как раз по росту.
Ах, какие здесь альманахи, какие ежегодники!* Здешний альманах никогда не кончишь читать.
Будьте здоровы. Желаю Вам обоим благоплодочадия.
Суворину А. С., 6 (18) февраля 1898*
2248. А. С. СУВОРИНУ
6 (18) февраля 1898 г. Ницца.
На днях я прочел на первой странице «Н<ового> в<ремени>» глазастое объявление о выходе в свет «Cosmopolis’а»* с моим рассказом «В гостях». Во-первых, у меня не «В гостях», а «У знакомых». Во-вторых, от такой рекламы меня коробит; к тому же рассказ далеко не глазастый, один из таких, какие пишутся по штуке в день.
Вы пишете, что Вам досадно на Зола*, а здесь у всех такое чувство, как будто народился новый, лучший Зола. В этом своем процессе* он, как в скипидаре, очистился от наносных сальных пятен и теперь засиял перед французами в своем настоящем блеске. Это чистота и нравственная высота, каких не подозревали. Вы проследите весь скандал с самого начала. Разжалование Дрейфуса, справедливо оно или нет*, произвело на всех (в том числе, помню, и на Вас) тяжелое, унылое впечатление. Замечено было, что во время экзекуции Дрейфус вел себя как порядочный, хорошо дисциплинированный офицер, присутствовавшие же на экзекуции, например, журналисты, кричали ему: «Замолчи, Иуда!», т. е. вели себя дурно, непорядочно. Все вернулись с экзекуции неудовлетворенные, со смущенной совестью. Особенно был неудовлетворен защитник Дрейфуса, Démange, честный человек, который еще во время разбирательства дела чувствовал, что за кулисами творится что-то неладное, и затем эксперты*, которые, чтобы убедить себя, что они не ошиблись, говорили только о Дрейфусе, о том, что он виноват, и все бродили по Парижу, бродили… Из экспертов один оказался сумасшедшим, автором чудовищно нелепой схемы*, два чудаками. Волей-неволей пришлось заговорить о бюро справок при военном министерстве*, этой военной консистории, занимавшейся ловлей шпионов и чтением чужих писем, пришлось заговорить, так как шеф бюро Sandherr, оказалось, был одержим прогрессивным параличом, Paty de Clam* явил себя чем-то вроде берлинского Тауша*, Picquart ушел вдруг, таинственно, со скандалом*. Как нарочно, обнаружился целый ряд грубых судебных ошибок. Убедились мало-помалу, что в самом деле Дрейфус был осужден на основании секретного документа*, который не был показан ни подсудимому, ни его защитнику — и люди порядка увидели в этом коренное нарушение права; будь письмо написано не только Вильгельмом, но хотя бы самим солнцем, его следовало показать Démange’у. Стали всячески угадывать содержание этого письма. Пошли небылицы. Дрейфус — офицер, насторожились военные; Дрейфус — еврей, насторожились евреи… Заговорили о милитаризме, о жидах. Такие глубоко неуважаемые люди, как Дрюмон*, высоко подняли голову; заварилась мало-помалу каша на почве антисемитизма, на почве, от которой пахнет бойней. Когда в нас что-нибудь неладно, то мы ищем причин вне нас и скоро находим: «Это француз гадит*, это жиды, это Вильгельм…» Капитал*, жупел, масоны*, синдикат, иезуиты — это призраки, но зато как они облегчают наше беспокойство! Они, конечно, дурной знак. Раз французы заговорили о жидах, о синдикате, то это значит, что они чувствуют себя неладно, что в них завелся червь, что они нуждаются в этих призраках*, чтобы успокоить свою взбаламученную совесть. Затем этот Эстергази*, бреттер в тургеневском вкусе*, нахал, давно уже подозрительный, не уважаемый товарищами человек, поразительное сходство его почерка с бордеро, письма улана*, его угрозы*,
