всегда за молодежью. Но куда звать ее, эту бурлящую, горящую молодежь? Как учесть ее внутренние импульсы?..
Да, в жизни страны предчувствовались неизбежные перемены. Но какие? В какую сторону? На какие глубинные инстинкты народа и, особенно, молодежи ставить теперь ставку? На революционный пафос, как в 1918–1919 годах? На классовую ненависть к помещикам, фабрикантам, капиталистам, «буржуям», «фашистам»? На защиту «завоеваний Октября»? На инстинкт грабежа богатых соседей? Или просто на старые боевые инстинкты русского солдата? А религия, а национальное чувство, а стремление к нормализации жизни? А усталость от террора и экспериментов? А недоумение от волны чудовищных по скандальности процессов и расстрелов? А разочарование старой гвардии, старых властителей дум, сподвижников Ленина — теперь «предателей и изменников рабочему делу»?.. А волна сопротивления власти, саботаж, убийства, глухой ропот страны?.. В этом кипящем котле народной жизни, еще не устоявшейся, еще ищущей своих путей — на что и на кого ставить? Куда направить творческие силы Новой России, на что поставить ставку в предстоящей боевой буре и куда рвануть свою переливающуюся через край энергию?..
Тухачевский так задумался, что даже мягкий звук телефонного вызова заставил его легонько вздрогнуть. Он нахмурил брови и недовольно снял трубку.
— Ну, что там, Смутный?.. Ведь я приказал…
— Прошу прощения, товарищ маршал… Товарищ Ягода настойчиво просит вас к телефону.
Тухачевский недовольно скривился и взял другую трубку.
— Да… Я слушаю.
— Здравствуйте, Михаил Николаевич. Говорит Ягода.
— Здравствуйте, Генрих Григорьевич. Слушаю вас.
— Сегодня на Ходынском аэродроме первый большой полет «Максима Горького» с лучшими ударниками Москвы. Было бы, на мой взгляд, весьма желательно ваше присутствие.
— Но ведь военного характера этот полет иметь не будет?
— Военного — нет, но политический — несомненно. Будут представители иностранных посольств, многие из Кремля, может быть, даже сам Иосиф Виссарионович… И вообще, при всяком торжественном выступлении, я считаю весьма важным, чтобы наши советские военные вожди показывались пролетариату, так сказать, крепили «рабоче-крестьянскую смычку».
В телефоне послышался сухой скрипучий смешок.
— Вы правы, Генрих Григорьевич. Я буду. Во сколько времени?
— Ровно в двенадцать.
— Спасибо. Я буду непременно…
Тухачевский положил трубку и на минуту задумался. Конечно, Ягода был прав. На полет «Максима Горького» приедут многие из руководителей страны. Недаром ведь «Максим» — гордость советской авиации, шестимоторный гигант, которому нет равного во всем мире. Кстати, там будет, наверно, и сам инженер Туполев, строитель гиганта… А Тухачевскому давно нужно было поговорить «по душам» с этим выдающимся конструктором.
В дверь постучали и вошел Смутный.
— Десять часов, товарищ маршал. Командарм Уборевич здесь.
— Ara, — довольно воскликнул Тухачевский с оживившимися глазами. — Проси его ко мне.
Между Тухачевским и командующим войсками Белорусского военного округа была старая дружба, еще с времен великой войны. Как и Тухачевский, Уборевич был скромным молодым офицером, когда грянула Октябрьская революция. Оба они отдали свои шпаги новой власти и обильно покрыли их братской кровью в бурях гражданской войны. Уборевич был человеком несколько иного стиля, чем Тухачевский: менее честолюбивым, менее талантливым в военном деле, но зато чрезвычайно усидчивым, настойчивым и влюбленным в военную технику. Он чрезвычайно высоко поставил свой пограничный округ в области подготовки, что без особой радости, но объективно подтверждали даже его западные соседи. Именно Уборевич был основным «микробом» усиления военной техники и моторизации Красной армии, и после победы его идей, он был теперь вместе с Тухачевским душой этого преобразования.
Не встречая поддержки своим идеям среди героев гражданской войны, случайных военных — Ворошилова, Щаденко, Буденного, Дыбенко и др., — для которых яростный безоглядный напор и революционный энтузиазм оставались главным оружием армии, Уборевич еще в 1931 году осторожно и умело подготовил группу выдающихся военных во главе с Блюхером — «генералом Немо» — для доклада Сталину. В результате этого доклада Сталин, убежденный в том, что необходим поворот в сторону реорганизации, технизации, моторизации и пр. армии назначил Тухачевского, самого выдающегося красного полководца, заместителем Ворошилова и дал свое согласие на коренную ломку в подготовке армии.
На место старого лозунга красных партизан, в свое время выигравших гражданскую войну, «овладеть большевизмом» выдвинулся новый: «овладеть боевой техникой». Политика стала отодвигаться на второй план. Люди боевой техники, люди организации и дисциплины стали выходить вперед. Старые рубаки времен гражданской войны смотрели весьма косо на усилия и выдвижение новых «военспецов» и каждая их победа^— новый миллион рублей по смете, каждый новый вид оружия, каждое усиление техники в ущерб политруку, шашке и штыку, — доставался в постоянной борьбе на заседаниях Военного совета. Подготовке такого рода борьбы на очередном заседании Военсовета была посвящена и сегодняшняя встреча старых друзей.
Уборевич, маленький, сухой человек, с вечно дрожащими стеклами пенсне, был известен, между прочим, тем, что никогда весело не смеялся и почти никогда не улыбался. Теперь, здороваясь со старым другом, он легонько усмехнулся. Тухачевский знал, как это много значит, и дружелюбно похлопал его по плечу.
— Здорово, здорово, старый зубр… Что, брат, скоро, Бог даст, твою родимую Беловежскую Пущу назад от поляков отберем? А?
Уборевич, белорус, уверенно качнул головой.
— Ну, конечно, Миша. Неизбежное — неизбежно. Разве нормально, чтобы часть исконных русских — земель и русского племени была долго под панской властью? Отберем, Миша! Дай только срок. Вырвем обратно с мясом.
Тухачевский с видимым удовольствием слушал голос друга. Он быстро достал из бокового шкафа бутылку старого коньяку и налил две стопочки.
— Ну, Иероним, глотнем по маленькой, дружище, чтобы мозги просветлели. Твое здоровье.
— Твое, Миша…
Через несколько минут они оба с напряжением вглядывались в чертежи и схемы, привезенные Уборевичем. Через несколько дней предстоял доклад-сражение в Военном совете о пятилетнем плане военной промышленности.
— По вопросу об авиазаводах, сам понимаешь, Миша, — тихо и серьезно говорил Уборевич, — нам нужно другой упор делать — не на военное самолетостроение, а на гражданское. Военных самолетов впрок запасать — дело ненужное. Только трата денег и материалов. В этой области такой постоянный прогресс, что каждые 2–3 года старые типы самолетов уходят в прошлое, устаревают безнадежно. Здесь нам нужно сделать упор на гражданскую авиацию и подготовку пилотов. И поставить дело так, что при нужде все это могло бы быстро перестроиться на военную ногу и на военные нужды. Тут вот, — Уборевич показал на карту-схему, — наша авиаиндустрия все больше и больше должна перебираться на восток. На Урал и дальше. Именно там будет центр авиапромышленности. Имея всегда новейшие модели и следя за прогрессом самолетостроения за границей, мы всегда, в любой момент можем наладить серийное изготовление воздушного флота — «последнего крика небесной моды»…
— А с Туполевым ты говорил уже по этому вопросу?
— Конечно. Это больше его проекты и есть. Он, кстати, обещает еще много сюрпризов в области авиаконструкции. Ведь после триумфа его машин в перелетах по Европе и в Америку его слава сделалась мировой. Да и верно — строит он великолепно — иностранцы завидуют.
— Да, талантливые у нас люди, что и говорить. Вот нам бы из Америки еще трех русских «С» — Сикорского, да Северского, да Сергиевского[15] к нам перетащить — дали бы мы забот и беспокойства соседям.
