Париж, 26 декабря 1936 года.
Мой дорогой Ведмедик!
Ну и до чего же я была рада получить твою открыточку, что ты жив, здоров и на свободе. Крепко, крепко целую тебя за это. Полмаркса наш куда-то выслан, а относительно д'Артаньяна — ни слуху, ни духу. Не знаешь ли ты что-либо о нем?
Ну и как ты, дурья твоя черепушечка, мог только подумать, что я тебя совсем, совсем забыла? Вот свинтус! Вот гляди, какое тебе длиннющее письмо накатала, благо, что одна тут торгпредская дама едет в Москву и прямо там без цензуры в ящик бросит. Не подведи! Не показывай никому!
Я в Париже уже целых 10 дней. Завтра начинаются состязания. Если наши ребята и девчата не выиграют, — я прямо с Кузнецкого моста вниз головой брошусь с отчаянья и позора… Ну, да ничего — вздуем, как в бубен. Ты только смотри у меня: сам-то не подгадь — выбей 105 очков из 100 возможных..
Париж действительно столица всего мира… Больше он или меньше Москвы по числу жителей, — это еще дело спорное, но что красота — это уж, брат, действительно. «Классически», как сказал бы наш Полмаркса. Мы все, — нас в контрольной комиссии 5 человек, — живем в общежитии торгпредства, бывшей гостинице. В каждом номере телефон, уборная, ванна. Признаться, я в первые дни по три раза горячие ванны брала — просто прелесть, как приятно! Конечно, наша русская баня ку-у-у-да симпатичнее, но и ванна тоже не так уж плохо. Только ты, Ведмедик, насчет ванны ребятам там не рассказывай, а то потом засмеют: только попади им на зубок.
Товарищи из полпредства и торгпредства взяли нас, азиатов, на буксир и показали все парижские достопримечательности. Ну, прежде всего, конечно, Эйфелева башня. С верхушки ее чуть что не Москву увидишь. Я так даже оттуда на восток, в сторону белокаменной нашей, воздушный поцелуй послала. Как это, брат, поется:
Но этак, по справедливости сказать, — здорово здесь жизнь налажена. Все удобно и «прикладисто». Ты вот, чудак, не верил, что в Париже тоже метро есть. И, брат, еще какое, — куда обширнее нашего, московского. Ну, может быть, не такое шикарное, но удобно — страх — в любую дырку Парижа мигом доставляет. Я как-то от компании отбилась (потом си-и-ильный влет был мне за это) — так мигом сама до дому доехала. И вообще тут люди, так сказать, «непуганые». Говорят, что никого без ордера даже арестовать не могут. В дом без специального разрешения полиция войти не имеет права. Только, признаться, я этому не верю… А может быть… Тут государство тоже есть, но его не чувствуешь. Выходит, что государство для граждан, а не граждане для него… Никаких тебе «шершавых глаз» нигде не видать — словно французского НКВД и нету вовсе. Да я не верю: не может этого быть!
С языком мне пока туго, да и язык какой-то странный. Вместо девяносто говорят: «четырежды двадцать и десять». Или «делать любовь» — противное выражение… Главная церковь тут называется «Наша дама из Парижа» — не поймешь ничего. Но зато — купить можно всего, чего только душа хочет — лимоны, апельсины; в магазинах — прямо глаза разбегаются. Я уже все свои деньги истратила — подарки нужно же в Москву привезти. Не бойся, и тебя не забыла, — купила тебе самую лучшую смазку Винчестера для твоего автомата. Везде радио, велосипеды. Я сперва не верила, что у каждого рабочего велосипед есть. А и правда! Да и вообще тут в воскресенье миллионера от рабочего не отличишь. Я все время думала, что это буржуи. Даже ладони просила показать — а и верно — рабочие! Мозолей да машинной грязи не подделаешь.
Много тут, брат, удивительного… Никто никого не расстреливает, не арестовывает. Никаких фашистов и видом не видать… А какие, брат, кинофильмы! Прелесть! Веселые и никакой тебе политики… Умеют люди жить… Право, народишко тут совсем не плохой, хотя дураки. Тут недавно какой-то ловкий пройдоха дал в газете объявление: «Немедленно переведите мне по почте 100 франков. А то завтра будет УЖЕ ПОЗДНО»… Так нашлись тысячи дураков, которые ему послали по 100 франков — испугались, что завтра будет поздно… А то вот еще: один ловкий жулик всерьез сообщил, что скоро будет второй всемирный потоп и все погибнут. И он, мол, срочно строит большой ковчег с ограниченным количеством кают. Спешите запасаться билетами!.. Так этот ловкач миллионы сделал… Наши советские люди умнее: их такими штучками не обманешь. У них толковые головы, хотя насчет культурности — дело плохо. Нашим ребятам строго-настрого запретили пальцами сморкаться, а то скандал, — словно мы дикари какие. Но и то верно, по сравнению с парижанами, мы просто дикари… Кстати, тут парижанки — шик, красота. Какая- нибудь этакая «фря» нацепит что-нибудь пустяковое, но куда полагается и смотришь — красиво, или, — как тут выражаются, — элегантно… Европа — одно слово… Не наша Азия. Совсем другая жизнь.
Туговато мне часто приходится с французским языком. Тут ведь говорят, как из пулемета. Но я уже не стесняюсь. Как чуть там что — я блок-нот сую — «экриве»… Ну, а если написано, — я уж тут понимаю. А меня, — надо сказать, — все понимают — прямо парижанкой скоро заделаюсь. Смешно сказать, но только в Париже я поняла, что по-французски можно даже и басом говорить. А я всегда думала, что это язык деликатный — не для баса…
Тут, брат, — не падай в обморок, — тротуары моют горячей водой с мылом. И вообще жизнь здесь веселая и мирная. По секрету говоря, мировой революцией и не пахнет. Коммунистов никто за зря не арестовывает и не расстреливает. Живут все мирно, хотя и ругаются, но без террора. Как это поется:
Только в Париже я стала понимать, что в жизни есть не только работа и долг, а просто и удовольствие. Ей Бо, приятно тут жить. Ты скажешь, верно — «обуржуазивается наша Танька». А, небось, пришел бы сам сюда в оружейный магазин, — глаза бы разбежались. Охотничье оружие — хоть на слонов — без всяких разрешений купить можно. На пулевое — пустяковое разрешение полиции. Да и вообще не строго, не то, что у нас.
Нам тут уже многое показали — поводили по музеям. Я прежде всего Венеру побежала смотреть. Не понравилась она мне — просто толстая баба. И куда ее руки делись — никто сказать не может. И как, в каком положении руки у нее были — тоже никто догадаться не может. Самое, пожалуй, интересное — могила Наполеона. Представь себе — круглый бассейн, только без воды. По краям внизу — знамена, которые Наполеон отвоевал. Говорят, там и русские есть… Но нечего хвалиться — у нас ихние тоже есть… В средине бассейна черный мраморный гроб с останками императора. Торжественно, но, право, совсем неуютно. То ли музей, то ли декорация. Я вспомнила три наших русских могилы — Кутузова, который этого самого Наполеона разбил, — тихий склеп со свечками и покоем, Толстого — между трех берез на Ясной Поляне, — хорошо и спокойно там лежать великому старику. И потом Шевченко — он еще при жизни сам просил:
