9 май.
Многоуважаемая коллега, «Графиню Юлию» я читал еще в восьмидесятых годах (или в начале девяностых)*, она мне знакома, но всё же я прочел ее теперь с большим удовольствием. Спасибо Вам, необыкновенное спасибо.
Простите, я, не испросив предварительно позволения, послал пьесу беллетристу Горькому. Он прочтет и вышлет Вам.
Мне грустно, что Вам живется невесело, что Вы называете себя неудачницей*.
Я дома, в Лопасне. В конце мая буду в Петербурге.
Крепко жму руку и желаю всего хорошего.
Кто перевел «Юлию»?* Вот если бы Вы перевели рассказы Стринберга и выпустили бы в свет целый томик! Это замечательный писатель. Сила не совсем обыкновенная.
Я посылаю письмо в «Пантелеймоновская 13/15». Если я ошибся, то пришлите Ваш настоящий адрес.
Гославскому Е. П., 11 мая 1899*
2750. Е. П. ГОСЛАВСКОМУ
11 мая 1899 г. Мелихово.
11 май.
Я прочитал Вашу пьесу*, многоуважаемый Евгений Петрович, большое Вам спасибо. В самом деле, пять актов — это много. Я начал бы прямо со второго, как у Вас, это вышло бы эффектно, и то, что Вам кажется особенно ценным в первом, я перенес бы во второй. У Вас много и актов, и действующих лиц, и разговоров; это не недостаток, а свойство дарования. Как бы ни было, пьеса выиграла бы, если бы Вы кое-кого из действующих лиц устранили вовсе, например, Надю, которая неизвестно зачем 18 лет и неизвестно зачем она поэтесса. И ее жених лишний. И Софи лишняя. Преподавателя и Качедыкина (профессора) из экономии можно было бы слить в одно лицо. Чем теснее, чем компактнее, тем выразительнее и ярче. Любовь у Вас в пьесе недостаточно интимна; она болтлива, потому что женщины много говорят и даже резонируют, даже грубят (гадюка, мерзавка светская, «во мне произошла какая-то реакция»), и рискуют показаться неприятными тем более еще, что они не молоды… Любовь не интимна, женщины не поэтичны, у художников нет вдохновения и религиозного настроения, точно всё это бухгалтеры, за их спинами не чувствуется ни русская природа, ни русское искусство с Толстым и Васнецовым. И это, главным образом, оттого, что Вы, быть может умышленно, пишете языком, каким вообще пишутся пьесы, языком театральным, в котором нет поэзии. Компактность, выразительность, пластичность фразы, именно то, что составляет Вашу авторскую индивидуальность, у Вас на заднем плане, а на переднем — mise en scène с ее шумихой, явления и уходы, роли; Вас, очевидно, так увлекает этот передний план, что Вы не замечаете, как у Вас говорят: «и по поводу этого обвиняемого в воровстве мальчика», не замечаете, что Ваш преподаватель и профессор держат себя и выражаются, как идеалисты в пьесах Потапенко, — короче, Вы не замечаете, что Вы не свободны, что Вы не поэт и не художник прежде всего, а профессиональный драматург. Пишу всё сие для того, чтобы еще раз повторить то, что я сказал Вам на бульваре; не бросайте беллетристики*. Вы, по натуре своей (насколько я Вас понимаю) и по силе дарования, художник; Вам надо сидеть в кабинете и писать и писать, лет пять без передышки, подальше от влияний, которые губительны для индивидуальности, как саркома; Вам надо писать по 20–30 печатных листов в год, чтобы понять себя, развернуться, возмужать, чтобы на свободе расправить крылья — и тогда Вы подчините себе сцену, а не она Вас.
Всё это я давно уже думал о Вас, и пьеса была только предлогом, чтобы высказаться. Вы не спрашивали моего мнения или совета, я как будто навязываюсь, но Вы не будете особенно сердиться, потому что знаете мое отношение к Вам и Вашему дарованию, которое я ценю и за развитием которого слежу — насколько это возможно при Вашей скупости. То, что я пишу теперь, пишу по поводу пьесы, но не о самой пьесе, которая произвела на меня отрадное впечатление; ее можно критиковать только в мелочах, но не в общем, и я разделяю настроение Вл. И. Нем<ировича>-Данченко, которому она нравится*. Жаль, что я не увижу ее на сцене, и вообще жаль, что приходится редко встречаться с Вами. Вы принадлежите к числу тех приятных авторов, с которыми хочется говорить об их произведениях.
Будьте здоровы. Крепко жму руку и еще раз благодарю.
Лопасня Моск. губ.
Чехову Ал. П., 11 мая 1899*
2751. Ал. П. ЧЕХОВУ
11 мая 1899 г. Мелихово.
11 май.
Бедный, неимущий Саша! Во-первых, я в Мелихове, пробуду здесь, вероятно, всё лето или его бо́льшую часть; во-вторых, в «Русских ведомостях» нет никакого* секретаря, там такие же хорошие порядки, как и в «Новом времени», у редакторов карманы с дырами, рукописи исчезают бесследно. Впрочем, когда буду в Москве, наведу справки. Тем более, что я с редактором Соболевским часто обедаю.
В-третьих, рассказ для «Курьера» пошли* по адресу: Москва, Пименовский пер., д. Коровина, Ефиму Зиновьевичу Коновицеру. Это муж Раве́-Хаве́ (Дуня Эфрос). Ихние родители за всё заплотють*. Посылая рассказ, напиши, что делаешь это, побуждаемый настойчивыми просьбами своего брата благодетеля.
В конце мая я буду в Петербурге. Нашивай лубок.
У нас в доме пока всё благополучно. Здравствуют. Бывают у нас в гостях аристократы, например Малкиели. Чай у нас подают, как в хороших домах, с салфеточками. Тебя бы, наверное, вывели из-за стола, так как вонять не позволяется.
Чтобы в беллетристике терпеть возможно меньше неудач или чтобы последние не так резко чувствовались, нужно побольше писать, по 100–200 рассказов в год. В этом секрет.
Напиши, всё ли еще вас бойкотируют и правда ли, что Дягилева бил Буренин*. Где А<лексей> С<ергеевич>? Был ли суд чести?* Пиши побольше, не стесняйся.
Хотел прислать тебе старые брюки, но раздумал; боюсь, как бы ты не возмечтал.
Марксу А. Ф., 12 мая 1899*
2752. А. Ф. МАРКСУ
