Чеховой М. П., 6–7 марта 1902*
3686. М. П. ЧЕХОВОЙ
6-7 марта 1902 г. Ялта.
Милая Маша, не забудь привезти гигантской конопли. Теперь теплее стало, но всё же еще не весна; у роз и миндаля, который цвел, обмороженный вид.
Продолжаю на другой день. Погода лучше, но всё же не теплая. Привези пшена и гречневой крупы хоть по три фунта, здесь в лавке держат старую крупу, каша получается горькая.
Сегодня Арсений сеет клевер. Нового ничего нет, всё по-старому. Ничего не слышно про Художеств<енный>* театр в Петербурге, телеграмм и писем не получаю; должно быть, утеряли прелесть новизны.
Кланяюсь низко.
На обороте:
Иорданову П. Ф., 7 марта 1902*
3687. П. Ф. ИОРДАНОВУ
7 марта 1902 г. Ялта.
Многоуважаемый Павел Федорович!
Не выписывайте для библиотеки «Крестьянина» фон Поленца*, я пришлю скоро. Если еще не выписаны «Записки врача» Вересаева, то напишите, я пришлю вместе с ф<он> Поленцом.
Желаю Вам всего хорошего, будьте здоровы.
На обороте:
Книппер-Чеховой О. Л., 8 марта 1902*
3688. О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
8 марта 1902 г. Ялта.
Жена моя жестокая, вот уже пятница, а я ничего не знаю о вашем театре, как он в Петербурге и что. Очевидно, или театр провалился, или жена мне изменила. Немировичу жаль денег и времени, это я понимаю, но мне-то скучно, и я интересуюсь судьбами вашего театра так же, как и вы все.
Погода стала лучше, но холодно, не глядел бы ни на что. Я ем помногу; вчера был Альтшуллер, выслушивал меня, велел поставить мушку, что я и исполнил. Кашляю меньше. Получил от Миролюбова корректуру своего рассказа* и теперь хлопочу, чтобы сей рассказ не печатался, так как цензура сильно его попортила*. Начну хлопотать о разводе, если узнаю, что моя жена ведет себя дурно, мало отдыхает.
Ах, собака, собака!
Пиши мне каждый день, пиши подробно, обстоятельно; ведь как-никак я у тебя один, и кроме меня у тебя нет ни души на этом свете. Помни сие.
Перестал писать это письмо. Опять начал, прочитав газеты. В московских газетах прочел телеграмму*, что Худож<ественный> театр имел «колоссальный» успех.
Поздравляю, дуся! Все-таки желательно было бы знать подробности.
Обнимаю тебя, зузуля, и целую. Храни тебя бог.
Я остригся. Писал ли тебе об этом?
Миролюбову В. С., 8 марта 1902*
3689. В. С. МИРОЛЮБОВУ
8 марта 1902 г. Ялта.
Дорогой Виктор Сергеевич, сегодня я получил корректуру* и сегодня же хотел прочитать и отправить, но, во-1), Ваш корректор все точки превратил в восклицательные знаки и наставил кавычки там, где им не надлежит быть («Синтаксис») и, во-2), много пропусков, приходится вставлять: (наприм<ер> «Демьян-Змеевидец»). И хочется кое-что вставить — это помимо всего прочего. Стало быть, корректуру получите на другой день после этого письма или в тот же день, если успею кончить к вечеру, к 7 час.
Простите, мой милый, я еще раз прошу: если цензура зачеркнет хоть одно слово, то не печатайте. Я пришлю другой рассказ. И так уж для цензуры я много выкинул и сокращал, когда писал.
Помните сию мою просьбу, прошу Вас.
Теперь Художеств<енный> театр в Петербурге. Как там и что, я не знаю, мне ничего не пишут. Вяло, должно быть? Уныло? Впрочем, ничего не разберешь на этом свете, в том числе и публику.
За телеграмму об академике* большое Вам спасибо, голубчик. Дай бог Вам всего хорошего, живите весело и во здравии. Черкните строчки две-три.
Книппер-Чеховой О. Л., 9 марта 1902*
3690. О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
9 марта 1902 г. Ялта.
Дуся моя насекомая, сегодня читал в газетах о ваших подвигах*, о том, как шли «В мечтах»*, читал телеграмму о «Трех сестрах»*. Читал наконец твое письмо, которое меня опечалило. По всему видно, что в конце поста приедет ко мне хромая жена*.