круги. – Господи, счастье-то какое... Брежнев умер...»
И горизонт раскрылся вдруг веером немыслимых, бесконечно прекрасных перспектив. Новое время, новое время грядет. Счастливое. Новое поколение встает к штурвалу. Ее отец Станислав Андреевич становится замминистра угольной промышленности СССР, ее дядя Олег Степановчи Непейвода – инструктором ЦК КПСС. Сорокалетние коммунисты, молодые силы вперед, и она, комсомолка Мелехина, двадцатисемилетний кандидат технических наук, нет, почему, двадцатишести-, нет, двадцатипятилетний, в общем, самый молодой кандидат наук в ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина, в общем строю... нет, в авангарде, на ударном направлении нового кипучего и волнующего времени. Боже мой!
А покуда, покуда в сереньком, неиллюминированном настоящем Ленка шагала рядом со своим будущим экзаменатором, и градус его стойкости и непреклонности ее пугал. Давно оставив позади ограду детского сада и уже вовсю штампуя каучуковой нашлепкой своей суровой палки асфальт, белесой волной прибившийся к бетону длинного и непрозрачного забора НИИБТ – Научно-исследовательского института бытовой техники, профессор все развивал и развивал исходную посылку:
– А ведь какой шанс ему предоставляла сама история, самими массами, партией выдвинутому, поднятому на самый верх, на смену тому плюгавому ничтожеству, лысому ниспровергателю титана. Вернуть, восстановить стальную мощь нерушимых идеалов. Можно сказать, лишь оцарапанной, но еще не поврежденной, в сердцевине своей тогда еще живой, здоровой веры! Партия требовала, страна, народ. Не дай болезни пойти вглубь. А он, что сделал он? Ничего. И этим чудовищным бездействием, преступным сгноил, сгноил. Хребет, становую мощь-то как раз и угробил. Ржа съела, выела все дочиста за двадцать лет. Страшно смотреть. Труха. Одна лишь внешность сохранилась, форма, а внутри предательство. Предательство и подлость.
– А все они... Они... Виктории Петровны!
Старик опять ударил Ленку по ноге, не так больно, как во дворах за домами, но на сей раз очень решительно и грозно, испачкав серым язычком уличной грязи. Мысль о семейном вопросе в контексте переходного периода не обыкновенно и даже как-то неожиданно взволновала уче но го-марк систа:
– А на детей просто страшно взглянуть, – пялясь в Ленкино горящее лицо, профессор просто выжигал окрест расплавленным металлом. – Особенно нам, ответственным за ваши души. Какое невиданное разложение. Испорченные уже во чреве. Загубленные в колыбели. Подумать только, подумать только. Меня. Старика, ветерана провоцируют. На словах ловят.
Улица Электрификации и узенькая пешеходная дорожка бежали параллельно перепутанным здесь сортировочно-отстойным путям Московско-Рязанской железной дороги. Маленькое удобное ответвление от основного русла брало свое начало сразу напротив корпуса НИИБТ, чтобы через каких-то двести метров прильнуть, влиться в прямоугольную окаменелость – бетонную платформу станции Фонки. В то время как большая сестра – улица текла чуть выше, за шеренгой высоких деревьев, висячей грыжей площади падала на задник станционного строения и колбасила, стелилась дальше, чтоб далеко-далеко, где-то там, в ангарно-цеховых глубинах фабричных задов Миляжкова устало ткнуться лбом в бок грязной и горбатой Хлебозаводской.
Никто никогда не ходил к станции по основной перспективе – только и исключительно по узенькой дорожке, прыг-скок и там, по крайней мере никто из Ленкиных знакомых; но когда разъяренный старик с резиновым штемпелем на негнущейся палке повлек ее широким, столбовым путем, она не осмелилась ему перечить.
– Провоцирует, – гудел профессор Богачев. – И ведь подкован. Готов. В курсе всего. Иван Алексеевич, а правда, что во время войны вы служили с Зиновьевым в одной части? Вместе летали. А? Что скажете? Как это герой, пример для подражания, стал вдруг перерожденцем?
Ленка внезапно сообразила, что Иван Алексеевич от глубоких и обобщающих суждений о генсеке и его закончившейся буквально на глазах эпохе перешел к узколичному и частному разъяснению совсем незначительной как в гносеологическом, так и в онтологическом аспекте, но продолжающейся, где-то сейчас чирикающей, прыгающей личности – Якова Пфецера.
– Что могло подтолкнуть человека с такими заслугами, таким образцовым жизненным путем к разрыву с нашей страной, нашим строем, идеологией? Скажите, пожалуйста. Спрашивает, шельмец. Вы представляете? Интересуется. И ведь ничего ему не сделаешь. Ничего. Вот до чего дошли. Докатились. Все ими схвачено... Все... Наука, государство, армия... Попробуй только рубани мерзавца... какое, просто поставь ему, тварюшке, что-нибудь не то, сразу будешь дело иметь с...
Но имя спасителя дурачка Пфецера, да и всех, возможно, аспирантов ИПУ Б. Б. Подпрыгина Ленка не услышала. Его сглотнула тьма. Эээх. Напрасно, конечно, шли они улицей, а не тропинкой. Вместо короткой, функционального назначения стрелы воспользовались широкой, слегка вихляющей боками лентой общегражданского назначения, в конце концов столкнувшей аспирантку и профессора на площадь с пивным павильоном, автобусной остановкой и темной будкой часовщика. Всем этим нехорошим, кривобоким курят никам-угляркам, кучно присосавшимся к узкому горлу – ступенькам, ведущим с площади к навесу станции Фонки. Сырая фигура выпала из тени мерзких строений и, затопив чернильной кляксой путь к свету уже обвалом, камнепадом налетающей московской электрички, паскудно разрешилась невероятным, совершенно издевательским предложением:
– Молодые люди, кота купите. Командирский, с родословной.
Видавшее многие виды пальтецо чертика-коммерсанта действительно чем-то трех- четырехкилограммовым бугрилось на груди.
– С дороги, сучье ты отродье, – вдруг страшный грудной визг прорвался сквозь низкие горловые ноты профессорского уханья.
Палка взметнулась в воздух, но ввиду молниеносного растворения белкового сгущения печатей не наставила, а лишь пару раз пронзила еще прозрачный, лишь начинавший сереть и чахнуть вечерний воздух.
Нелепое и бессмысленное происшествие имело одно крайне неприятное следствие. Соколом метнувши крик в лицо вонючей пьяной роже, профессор Богачев на обратном вдохе будто нечаянно и сам хватил волну шакальей носовой сивухи. И от него вдруг стало пахнуть водкой в электричке. Как только нырнули из свежести вечернего воздуха в тамбур, так Ленка и почувствовала. И продолжала ощущать всю короткую дорогу от станции Фонки до платформы Ждановская. Чему в немалой степени способствовало тяжелое, отрывистое дыханье профессора, чудесным образом изгнавшего бесов из жизни своей и аспирантки Мелехиной.
– Шельмы, шельмы, – бормотал Иван Алексеевич Богачев, только смущая девицу, лукавым, от черных ангелов приставшим ароматом, а мысль свою, столь важную и судьбоносную, не развивал. Никак не давал сопровождающей его в поездке девушке понять, одному лишь этому выскочке Пфецеру ничего не сделать или все аспиранты этого года, включая Е. С. Мелехину, каким-то волшебным образом защищены и могут по поводу скорой оценки своих знаний марксистско-ленинской философии не слишком беспокоиться?
За окном налетели и опрокинулись на электричку темные цеха завода имени Подвойского, качнулись, снова сорвались со своих мест и скрылись за спиной. Откатываясь все дальше и дальше от основной массы, составлявшей слово «Миляжково», кубики домов мельчали и рассредотачивались, а вместе с ними и деревья разбегались, стелились по земле, освобождая место, простор для света настоящего, нешуточного города. Столицы.
– Платформа Косино, – объявил гундосый рупор над головой.
– Но не все, не все подонки, – совершенно неожиданно от резкого и звучного торможения мысли профессора собрались. Он повернулся к своей попутчице и посмотрел на нее так, как будто только сейчас, только в это самое мгновение наконец-то опознал, идентифицировал ее, и ласково сказал: – Вот ваш брат, например, Михаил. Михаил Мелехин, пять лет, наверное, или шесть тому назад тоже учился, сдавал мне в Институте горного дела, ИГД АН СССР, ведь это брат ваш? Михаил Мелехин?
– Брат, – быстро пролепетала честная Ленка, с отчаянием и ужасом ожидая, куда же теперь выведет и чем закончится самый нежелательный из всех мыслимых и немыслимых поворотов взрывоопаснейшей беседы.
– Прекрасный молодой человек, прекрасный, – объявил Богачев, улыбаясь еще ласковее. – Поразительно цельный и зрелый. Ропоткина читал. Константина Ропоткина, изъятого из всех библиотек.
