привыкнуть и освоиться, – у вас сейчас самой горячее время. Счет на дни, если не на часы. Все так... Но, с другой стороны, поймите, при всем уважении к вам и к вашей очень всем нам нужной работе, ну не можем же мы в третий раз...
Неутомимая спортсменка-муха с самого утра трудолюбиво нарезала круги по узкому периметру комнаты.
– ...в третий раз в этом году отправлять в Вишневку эту... – Алексей Леопольдович задумался над определением, не нашел подходящего и с желчной избыточностью, столь характерной для его всегда интеллигентно разряжающейся неприязни, закончил: – эту Елену Станиславовну...
Вышло необыкновенно торжественно. И тоскливо, как при вручении комсоргом курса отличнику Подцепе общественного поручения в присутствии декана факультета. Неделю, шесть дней, суббота на барщине тоже рабочая, Р. Р. Подцепе, аспиранту третьего года обучения ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина предстояло провести в колхозе.
– В прошлом году смогли обойтись без вас, – продолжал Левенбук, самое искреннее, неподдельное сочувствие мерцало в его обычно холодных, совершенно бульдожьих глазах. – Но в этом году план увеличен почти на треть, и нам приходится задействовать буквально всех.
Из-за непрекращающегося над головой безумия двукрылой асимметричное, шершавое от хищной волосяной растительности лицо заведующего сектором казалось тухлой картофелиной. Совхозной посадочной площадкой. Сельскохозяйственным аэропортом. Роману было стыдно и неудобно.
Шесть дней, конечно, ничто по сравнению с предстоящими двенадцатью Гринбаума и Караулова, тем более восемнадцатью, которые уже оттрубила рыжая и сверхсознательная Ленка. Он, Ромик, безусловно напряжется, исхитрится как-то, глотнет еще немного воздуха, боднет его еще чуть-чуть башкой и компенсирует потерю, все равно выйдет на предзащиту в октябре, не в этом суть, а суть, суть в том, что черным неправильным глазам Левенбука, спокойным, как чернила в непроливайке, нет никакой возможности ответить нет, не поеду, хоть убейте, а вот прекрасным и единственным, полным дрожащей влаги, слез и горя Маринкиным – можно. И неоднократно, и последний раз буквально вчера вечером.
– Рома, Ромочка, но ведь лето, у всех есть отпуск, пожалуйста, я не могу, не могу, понимаешь, я с ума схожу одна... я умираю... Ну хоть на день, хоть на час, хоть на две минуты, приезжай... Прошу тебя...
Беда впервые зелененьким вершочком шевельнула в декабре. И с тех пор ее отхаркивающий и мочегонный корень, белое нутряное вещество рывками лезло, гноем выливалось из земли, и отравляло все вокруг, и не кончалось.
В начале Рома просто ничего не понял, ну только то, что Маринка с Димкой не приедут в январе. Связь между бегающими огоньками детсадовской елки, стробоскопическими снежинками, цветомузыкой волшебного явления Деда Мороза со Снегуркой и неожиданными мокрыми приключениями сына уже в ночных потемках показалась Роману какой-то надуманной, ничем не обоснованной, несуществующей, случайной. Но Маринка упорно повторяла какой-то дикий медицинский термин, казавшийся однокоренным одновременно и с веселеньким пи-пи, и попросту нелепостью. Но в тот первый момент, момент открытия она была еще вполне спокойна, даже на удивление деловита, и только в каждой фразе глистом сидело слово с дрыгалкой «синдром» и почему-то еще имя брата. Игорек, Игорька, Игорьку.
– Это что, твой юный стоматолог такой диагноз Димке поставил? – не выдержал Роман, мозги которого от нежелания смиряться и воспринимать, никакой логики не улавливали в словесной плотной каше, булькавшей, кипевшей в красном пластике телефонной трубки.
– Нет, – ответила Марина. – Причем здесь это?
Она обиженно замолчала, но не взорвалась, а тихо, как будто бы даже виновато стала повторять:
– У Игоря, я говорю, у него такое было. Примерно в этом же возрасте. Но мама сразу начала лечить и все прошло. Все прошло. Купировали.
Вот как! Еще кое-что вне описи выдано полковником Иванцовым. Богатое приданое. Ромке стало безумно жалко Маринку, он вдруг представил себе, как она, наверное, ждала и втайне надеялась, что ничего такого, похожего, у них с Ромкой не случится, ничего ужаснее его смешного математического косоглазия Димку не ждет, да вот...
Потом они спокойно и долго, каждое слово друг друга понимая и чувствуя, говорили о том, что делать. Детальное обследование. Лекарство. Покой, привычная обстановка.
Назавтра Ромка отослал в Южносибирск все деньги, отложенные на дорогу и небольшой домашний праздник обустройства в четырнадцатиметровой комнате аспирантского общежития. А десятого января, отдавая на прочтение введение и первую главу, самым наглым образом взял быка за рога, заговорил с Прохоровым о предзащите. В августе.
– В августе? – профессор стащил с носа очки, чтобы получше рассмотреть уже не рукопись, а подателя.
Хорошо! В глазах М. В. Прохорова вспыхнуло нашатырное облачко азарта:
– Нет, в августе, конечно, не получится, никто летом методику нам в министерстве не подпишет, да вы и сделать не успеете. А нет внедрения, нет и последней главы, последних двух листов. Но вот октябрь можно себе и наметить. Цель достойная.
Профессор любил рисковать. Отчаянный лыжник, докладывал жене Покабатько, однажды столкнувшийся с Прохоровым в Карпатах. На встречных курсах. Парторг лечил свой пожилой кишечник, а вот коллега в той же местности – свой вечный юношеский задор.
Когда в марте среди ночи Маринка снова увидела Диму не в кровати, а на мгновенно буревшем от влаги половичке, это все еще казалось ей следствием простого недосмотра. Нелепой ошибки.
– Фильм, – повторяла она упавшим голосом. – Это я, дура, дура, додумалась вчера сводить его в «Пионер». Детский сеанс. Всего сорок минут.
– Что за фильм-то? – спросил Ромка у черных дырочек трубки.
– «Бременские музыканты», – вернулось ответом дрожащее тепло прямо в оплавленное пластмассой ухо. – Сразу две, две серии, такая редкость, чтобы сразу две...
В мае жена просто плакала, рыдала, и никаких объяснений у нее уже не было. На этот раз Маринка просто не знала, кого и что казнить. Даже себя саму, как это у нее всегда было заведено, и то не удавалось в чем-то обвинить.
– Ничего, ничего, – захлебывалась и задыхалась Мариночка в своем южносибирском далеке, – на фоне полного покоя... Понимаешь! Пол-но-го! Полнейшего.
Когда в душном и потном июле весь этот уже привычным ставший кошмар повторился дважды с разрывом в десять или одиннадцать дней, Маринка просто сошла с ума. Она звонила каждый вечер и умоляла, упрашивала, уговаривала приехать. На день, на час, на две минуты...
– Рома, я здесь одна умру...
Но он не мог. Во-первых, ни копейки не было. Все деньги, как только появлялись, Ромка отсылал домой. Три раза в день ел сало, лук и хлеб, смывая внутрь кипятком. А если уж совсем было невмочь, шел за фломастерами к Катцу или за черной тушью к рыжей. Или еще к кому-нибудь в общаге за теми же предметами, а также калькой, миллиметровкой, линейкой или карандашом, если только за дверью нечаянно угадывался запах теплого съестного.
Во-вторых, счет, в самом деле, шел на дни и на часы. Причем как раз и для, и ради Мариночки и Димки. Основная часть работы, введение и три главы в общих чертах были готовы и в первом приближении уже одобрены Прохоровым. А заключительная и четвертая вместе с выводами целиком и полностью зависела от отраслевой методики. В сентябре ее должен был обсудить и поддержать Гипроуглемаш. А уже в министерство, уверял Прохоров, позвонит сам Карпенко, войдет, так сказать, член-корреспондент Академии наук, директор ИПУ им. Б. Б. Подпрыгина, лично. В общем, чистая формальность. Главное, конечно, Гипроуглемаш, тоже друзья, но заинтересованная сторона, никто не должен быть встревожен и уж тем более обижен.
– Пусть выглядит как общие рекомендации для опытного применения, ни в коем случае не как обязательный, нормативный в собственном смысле материал, только напугаешь их конструкторов, – разъяснял Роману существо вопроса научный руководитель, профессор Прохоров. – Конструкторы – народ невероятно косный, все равно ничего менять у себя не будут, ни прямо сейчас, ни даже завтра, пусть просто задумаются, это уже дело. Но в любом случае, вешать у них над головой топор не надо. Опытное
