инструкций один лишь идиотский машинной выбивки листок пришпилен к стене полосочками скотча.
В детстве Ленку Мелехину очень пугал Робин Бобин Барабек, безразмерная сволочь из книжки, буквально ассоциировался с раковой опухолью, которая «съела» бабушку Наталью, и уж никак не думала рыжая, что ее, уже взрослую, давно со всеми страхами покончившую, будут опять какие-то чужие люди травить и мучить маршаковскими привязчивыми созвучиями. Но нет же, черт.
За неделю-другую Ленка освоилась и даже стала получать какое-то удовольствие от того, что вместо тридцати пяти минут на один прогон модели теперь уходило всего лишь семь, но первоначальная обида и пережитое унижение не забылись и не изгладились, наоборот, заматерели в ней, окуклились, и всякий раз, когда Е. С. Мелехина бралась за металлическую скобу стеклянной двери на длинном крыльце здания, аукались и обещали шепотком в один прекрасный день, вот может быть прямо сегодня, снова ожить и смазать по лицу липкою пудрой с шершавых крыльев ночного лапчатого насекомого.
Ленка прошла через холодный негостеприимный холл, и потолочный стробоскоп вечно и неизменно неисправной трубки дневного освещения успел ее запечатлеть анфас, вид сверху и в шубе со спины. В альбом потомства занесенная, февраль 1984, рыжая девушка крутнула железный турникет и оказалась на узкой лестнице. Подъем вдоль серой больничной краской продезинфицированных стен и лестничных перил был краток. Третий этаж. Дисплейный класс. Здесь злые изумрудные рентгеновские протобестии немедленно срывались с черных экранов и дули в лицо любому заглянувшему, мгновенно и до донца прожигая нежно- кисельную часть головы – глаза.
JEC, JEC, JEC – ярилось приглашением название диалоговой системы на всех безносых мордах. И слепотой ей тут же отвечали вкрутую сварившиеся зенки визитера. Сегодня одного-единственного. Ленки Мелехиной.
И куда подевались все эти пожиратели дневных часов ВЦ ИПУ, вечные конкуренты, несгибаемые Гитман, Мироненко, Никонов и прочие панфиловцы, несть числа, насмерть стоявшие на рубеже своих рукою ответственного оператора заштрихованных полей на серых листах планов-графиков распределения времени, ни пяди не сдававшие чужому? И своему! Исчезли. Изредка только мелькал пи-эльщик Мироненко, да Гитман один раз за все время сунулся. Ну два. Наведался для галочки. Наука, еще недавно и пятиминутной паузы в счете не терпевшая, когда за результатом по дворику пройтись да в лифте прокатиться, теперь, когда за тридевять земель тащиться на перекладных, без сожалений завалилась в спячку. Закосила. Очень большая медведица. Орденоносная. В серебряных медалях звезд и планет.
«Вот вам и проверочка, где подлинное, настоящее, а где показуха, смотрите же, смотрите...» – думала Ленка.
Но засвидетельствовать, отметить факт и тут никто не торопился. Ни Левенбук, ни Караулов, ни Подцепа. Даже Прокофьев, будущий научный руководитель. Дурацкий класс с дурацким стишком на стенке время от времени какие-то гагары-экскурсанты оккупировали, приезжие из дальних угольных бассейнов, а местные чистюли все эти ящики с горящим словом JEC имели прямо на своих столах в высоких кабинетах. Они с провинциалами не смешивались без нужды. Вот и сегодня, везенье, ни тех и ни других.
Как хорошо, успела обрадоваться рыжая, никто не будет дышать ни в ухо, ни в затылок, но тут же расстроилась: на АЦПУ дисплейного класса, на железном монстре с кубом бумаги, занимавшем здесь же, в классе, целый угол, не горела ни одна лампочка, отрублен. И снова слезы, жирная влага уже готова была покатиться по щекам, в очередной раз за дурной приход-расход недавних месяцев расписываясь на лице Е. С. Мелехиной.
Все было плохо. Мало того что ее, рыжую, с некоторых пор стали избегать не только угрюмые нахалы – Гринбаум с Левенбуком, но и вполне приветливые, общительные и неизменно голодные товарищи- аспиранты, сама Е. С. Мелехина вдобавок начала прятаться, скрываться от человека в белом. Электронщика ГВЦ Минуглепрома с сохранной надписью С. С. на узком отвороте халатного кармана. В первые дни, курсируя между вторым и третьим, спускаясь из класса в зал за распечаткой или за советом, Елена неоднократно натыкалась на краснорожего бычка с неровным шрамом от уха до губы. И этот боровик наоборот, толстая ножка, мелкая нашлепка головы, вызывал в ней смутные воспоминания, неясное душевное томление самого неприятного свойства, покуда в один из темных январских дней обвал болезненной и горькой ясности единым махом не переодел набыченное, белое и чистое, в неаккуратное и липкое – расстегнутые джинсы и ковбойку. Перед Мелехиной стоял тот самый человек, которого когда-то, на заре своих ВЦшных бдений, Ленка свалила огнетушителем на пол. И шрам, уродливая белка, растянувшаяся в вечном прыжке от уха до губы, ее, Е. С. Мелехиной, работа! Ужас какой! Какой кошмар!
Сердце сжималось, и никто не мог просветить чувствительную и совестливую девицу насчет уродливого, как будто шрапнельного разрыва, полученного Славой Соловейкиным не августовской, давней, легендами овеянной ночью, а позже, много позже. Во время одного из тех кромешных бешеных запоев, которыми отмечен был весь мутный сикось-накось, от увольнения Славы с ВЦ ИПУ до зашивания «торпеды» по маминому настоянию. Скромный порез от действий Е. С. Мелехиной, произведенных в порядке самозащиты, тоже несложно было обнаружить за негустою щеточкой левой брови Славяна, но превращенная осколком прошлого в пару ягодиц щека гипнотизировала так, что взгляд свой к переносице боровичка Ленка не поднимала. Вид живого, изуродованного ею человека, пусть справедливо и по праву, был ярче и страшнее трухою электронов нарисованного Е. С. Доронина на выпуклом глазу телевизионной трубки. Он слезы выгонял из спрятанных в защеченых пазухах Ленки Мелехиной мешочков. И рыжая старалась теперь как можно реже посещать машзал, закрытое пространство всех чудес, где дивная перекличка света со звуком еще недавно наполняла ее душу шампанской экспедиционной смесью – и ощущением силы, и ощущением красоты и смысла, что всего важнее, собственного существования. Кранты. Все, все она теперь пыталась делать, не выходя из мертвой и безжизненной от гамма-излученья зеленых букв комнаты на третьем этаже с унизительным, детсадовским названием «Дисплейный класс». И никакие галактические светлячки, таинственные мириады киловатт, раздробленных гусарским бравым сапогом ночи на ватты, миливатты, не липли к витрине сплошного остекления, зеленая тоска сосны, изъеденная гусеницами сизого снега, вдавливалась в узкую слюду окошка казавшегося не третьим, а подвальным этажа. Полосочка, оставленная под самым потолком, даже не потому, такое создавалось впечатление, что предусматривал тюремную эстетику проект, а просто кирпича в тот день рабочим не хватило, а вот ненужной обрези стекла было навалом.
Отключенное АЦПУ, вне всякого сомненья, предвещало походы на второй к еще одному, общему, всегда рабочему, и встречу, почти что неизбежное столкновение с белым халатом и буквами С. С. – следом химического карандаша. Ленка расстроилась, но окончательно разнюниться и распуститься сердцу не дала. В конце концов, как говорил ее отец, директор объединения Стуковуголь: «От перемены мест слагаемых сумма не меняется», – вот и она сегодня ничего считать не будет, а вместо этого попишет один очень нужный модуль статобработочки, который давно задуман был, и даже начат, но брошен в негармоничном беспорядке первого наброска. И в этом случае печать, выход из частного необитаемого в общие густонаселенные помещения за распечаткой, если потребуется, то лишь один, ну два, не больше, в самом
