конце. В общем, давно уже надо было попробовать не просто воровать минуты, считать, считать, до дней последних донца, но и воспользоваться легкостью и добавления, и стирания, и перестановки. Что-нибудь сотворить, нужный кусок программы попробовать и написать не дырочками на картоне, а серной кислотой зеленки на антрацитной плоскости экрана. Производительность один к десяти, так Мироненко кому-то расписывал в присутствии Мелехиной красоты перехода от жесткого носителя к невидимому мягкому.
Ленка повесила блестящую, как девичьи ресницы, шубу на крючок, присела, набрала длинную парольную строку, и обжигающая все лицо хиросима слова JEC превратилась в сверлящее лишь самый краешек правого глаза изображение в углу. Индейца ноликами и слэшами. Странные были представления у создателей диалоговой системы об именах отважных краснокожих из племени Мохок. Еще более странные – о схеме буферизации и сохранения данных, но это рыжей Ленке лишь только предстояло узнать. Открыть и насладиться. Всего лишь через час-другой, пока же, уменьшив контрастность дисплейного ультрафиолета до выносимого сетчаткою предела, девушка, положив пальцы на крепенькие, толстенькие клавиши с вечными, выдавленными как для ночной, так и для слепой печати символами, принялась за дело. И увлеклась, забылась.
В писании программ в диалоговом режиме действительно были и прелесть, и поэзия. Все эти отступы «отзыв – пароль», лесенки вложенных и скобки обнимающих инструкций, о который Ленка читала у теоретика Вирта, прекрасные, как стихи о советском паспорте, но неуместные, как карточные домики, для перфокартной работы, ввода-вывода, где чохом все, колодой, пачкой и никак иначе, теперь сами собой просились в код программы, легко растягиваемой и сжимаемой чередованием клавиш «пробел», «назад» и «удалить». Мелехина не сразу это обнаружила, но поняв и тут же оценив удобство и наглядность, все стала переписывать сначала. И получалось, и хорошо было теперь смотреть, как собственные мысли строились, подобно городу, столице, рядами арок, куполов и шпилей, вдоль главной перспективы плавно втекающей и снова вытекающей из отороченных бордюрами CCCC садов и скверов комментариев.
Санкт-Петербург? Творение Петра?
Москва. Творение самой судьбы. Кривоарбатский и Кривоколенный.
Стучание по твердым клавишам, соприкосновение подушечек пальцев и темных желобков буковок, действие, равное противодействию, заканчивалось. Бодрую рысь, ладное цоканье сменила вялая капель, Ленка стала ходить вразвалочку, вперед-назад, просматривала готовый текст, то там, то здесь что-то меняя и корректируя. Недурно, первый опыт создания чего-то не на твердом, осязаемом носителе, а в пустоте, изумрудным лунным светом на угольных волнах моря, похоже, удался. Осталось лишь последнее – в тестовом модуле заменить ссылку и прокрутить новую подпрограмму. Две-три минуты. Пустячок. И он явился. Зеленые, ионизирующие все окружающее буквы внезапно с экрана смыла потрескивающая чернота, оставив лишь мелкую полоску, символ подчеркивания в нижнем левом углу экрана. Упавший минус болезненно мерцал. То появлялся, то исчезал, а сотня строк сегодняшней работы – нет. Не вспыхивали и не гасли. Исчезли купола и шпили к земле красивым перпендикуляром ставшего города. Ни моря, ни луны. Кирдык.
Ленка посмотрела на соседние пустые столики. На всех дисплеях те же чернила залили приглашение JEC, и тот же жалкий прах электрического хлорофила – черточка моргала в уголочках беспорядочно и несинхронно. И от этой видимой неуверенности ничтожное мерцанье показалось рыжей аспирантке иллюзией, отражением чего-то внешнего, а не внутреннего. Во всяком случае, только этим и можно объяснить странную жалобу, которую адресовала девушка вдруг заглянувшему в дверь класса электронщику. Тому самому.
– Свет отрубился... включите свет, я не успела сохранить работу...
Красная голова с белым распилом шрама приоткрыла веки. Под потолком горели лампы, на панелях жили красные бусинки светодиодов-индикаторов. Синие шарики в узких глазных щелках нашли и зафиксировали источник звука.
– Свет отрубился, – повторила Ленка.
Источник звука не относился к зоне ответственности красной головы. Веки закрылись, а с ними и дверь. Десять минут, пятнадцать, полчаса сидела Ленка в полном оцепенении среди и чернотою умудрявшихся душить, слепить и жечь телевизоров.
И странным образом мысли неподвижной Е. С. Мелехиной вертелись не вокруг большой работы, на завершение которой не хватило тридцати секунд, а вокруг большой головы с располовиненной щекой. Образ превратившегося в кусок сала человека, некогда резвого и бойкого, а ныне заветренного, закопченного и мертвого, пугал и ужасал. И страшно было думать, что, может быть, а вдруг, не только лицо ему когда-то, защищаясь, Ленка распатронила, но что еще. Вполне возможно и даже видно, одновременно с этим какой- то важный нерв, сплетенье клеток и волокон перебила резким движением и превратила живое, потное и бегающее в какой-то шмат органики без ног, без рук, завернутый в несвежую и толстую бумагу.
От этих тяжких мыслей или же от духоты, накаливаемой бесцельно работающими телевизорами, рыжая Ленка встала и приоткрыла дверь в коридор. Надеялась ли она там увидеть Славу Соловейкина, и в самом деле в подвижности и в остроте реакций много потерявшего после успешных и многократных циклов антизапойной обработки в различных медицинских учреждениях районного и областного подчинения, или надеялась глотнуть немного воздуха, ей самой остро необходимого для сохранения живучести плавсредства, осталось тайной. Но, несомненно, удачей и счастьем была физическая пустота с той стороны двери, а не долбанутый леченьем пагубных привычек Славик. Кто знает, не пошло бы все оно, успешное и долгое, насмарку, если бы рыжая с сестринской нежностью взяла несчастного за руку и виновато вымолвила:
– Вас как зовут... Меня Елена...
А ведь могла. Всегда хотела кого-нибудь усыновить, но даже кошек в подъезде ей папа с мамой прикармливать не позволяли. В ином родстве и связях видели дочурку директор объединения и его жена, педагог из горного техникума, хотели счастья ей самой, Е. С. Мелехиной, она же, глупая, настойчиво и неуклонно – всем другим, научного, общественного и даже сложносоставного человеческого, раз уж нельзя устроить совсем простое, непорочное кошачье и собачье. Но только никто, никто волною на волну не отзывался.
И лишь экраны вспыхнули все одновременно за спиной Мелехиной. JEC, JEC, JEC – на всех, что были в классе, ящиках. Рыжая кинулась к своему, он радостно принял пароль, но впустил не на страницу совсем уже дописанной и подготовленной к тестированию программы, а в пустоту. Ничего не сохранилось. Ну или не умела рыжая вызвать исчезнувшее из небытия. Все глупости, неверные желанья и позывы были забыты, отброшены. Работа! Кто мог и смел покуситься на это, святое и неприкосновенное? Два часа труда, идей, находок, мыслей. Ленка вскочила и побежала искать системщика. Вертлявый, саркастически посмеивающийся, с глазами на постном масле, он ей попался сразу за стеклянной дверью машзала на втором этаже. Шел из программно-аппаратной глубины с чашкою чая, конфетка за щекой.
– Где сохраняются рабочие области? – задыхаясь от быстрого бега и слабой надежды, спросила Мелехина.
– В буферах, – стукнула карамелька об острый клык.
– Да я не об этом, – мотнула башкою Ленка с законным недовольством. Улыбка на лице системщика ходила змейкой и нравилась Елене все меньше и меньше. – Как восстановить рабочее состояние после перезагрузки Джека?
– Это была не перезагрузка, эта было аварийное падение, сбой обращения к тому... А вы по ходу дела не запоминали, не сохраняли сделанное?
– Нет, – брякнула рыжая.
– Ну, значит теперь будете, – конфетка за щекою говорившего хрустнула и разломилась, узенький ужик верхней губы весело приподнялся, а гадючка нижней опустилась, – Ну, значит теперь будете, и каждые пять минут. Опыт, что ни говори, великое дело...
И, чмокнув сладкою слюной, вертлявый всезнайка, даже не обогнув, а как-то поднырнув под руку остолбеневшей девицы, исчез. Унес себя и свой чаек куда-то в безмерные и безопасные кишки большого задания. Стеклянная дверь клацнула у Ленки за спиной.
Производительность десять к одному. Ноль к миллиону! Ах, если бы это были перфокарты, если бы вся сегодняшняя работа рыжей, как прежде, как всегда, дырочками ложилась на бумагу, пусть не по Вирту, не вложенными, огибающим, в навал, все с первой строки, но на века, да как бы она отхлестала получившейся колодой, не тонущим в воде и не горящим в зеленом пламени дисплея картоном по морде, по
