Вскоре возвращается в Брюссель.
— Я должен сам разобраться с собой, — говорит он на прощание.
На следующий день я возобновляю съемки. Фильм имеет символическое название «Любовь выбирает странные пути».
После завершения фильма еду к Марселю в Брюссель. Мы договорились, что я буду курсировать между съемками в Берлине и нашей частной жизнью в Брюсселе.
Между тем я получаю театральное предложение, которое меня очень привлекает, — играть в «Чернобурой лисице», венгерском водевиле. В Вене в этой бенефисной роли блистала Леопольдина Константин. Моим партнером будет Карл Шёнбёк. Фильмом «Девушка Ирен», в котором Шёнбёк выступил партнером Лил Даговер, он завоевал бешеный успех. В спектакле «Чернобурая лисица» в Берлине он добивается признания и как театральный актер.
За две недели до начала репетиций я на машине еду в Брюссель.
Меня ожидает огромный и со вкусом обставленный дом. На секунду в памяти всплывает полутемная, тесная трехкомнатная московская квартира времен моего первого брака.
Здесь, по счастью, все иначе.
И Марселя по сравнению с днем нашей свадьбы в Берлине словно подменили. Он, как и в Вене во время нашего ужина в «Захер», очарователен, гостеприимен, умен.
Мы переживаем чудесные дни. Только через неделю я решаюсь сказать ему, что уже подписала новый театральный контракт. Он оказывается на удивление чутким, просит рассказать меня о роли, заранее радуется тому, что будет приезжать на выходные ко мне в Берлин, и с гордостью представляет своим друзьям: «C'est ma femme — madame Tschechowa»*.
Время до моего отъезда пролетело как праздник.
«Чернобурая лисица» идет с огромным успехом, и полуторамесячный контракт продлен еще на месяц… Марсель часто бывает в Берлине. Он неизменен: любит свою «фанатичную жену», читает всю критическую прессу и не упускает возможности очаровывать меня в наши краткие совместные часы…
В Брюссель я возвращаюсь только после того, как спектакль «Чернобурая лисица» сходит с репертуара. Между тем прошло почти полгода. Марсель и я договорились, что каждый использует счет другого, когда он гостит у него. Таким образом мы уходим от строгих ограничений в обмене валюты. Мне, например, разрешается брать за границу лишь десять марок.
В день моего приезда Марсель дает званый ужин. Перед этим мне хочется сходить к парикмахеру. Моих десяти марок для этого недостаточно, и я прошу Марселя дать мне денег или еще лучше чек, чтобы я, как мы договаривались, во время моего пребывания могла пользоваться его счетом.
Он бросает на меня странно напряженный взгляд:
— Зачем тебе деньги?
Вопрос выводит меня из себя — сама его постановка: разве я должна давать объяснения? Давать отчет? Он что, не доверяет мне? Как это возможно?..
— Прежде всего на парикмахерскую, — озадаченно говорю я.
— Разве ты не обменяла свои десять марок?
— Но их же не хватит.
— Для дешевой парикмахерской вполне достаточно…
Я растерянно молчу.
Семеня, входит дочка Марселя от первого брака, очаровательная маленькая девочка. Она хочет, чтобы папочка подарил ей новую куклу.
Марсель выписывает банковский чек, вызывает колокольчиком экономку, вручает ей чек и велит немедленно купить малышке самую красивую куклу в Брюсселе… Цена — это он подчеркивает особо — «цена не играет роли».
Вечером мы с Марселем принимаем гостей.
Каждому новому гостю он повторяет то, что уже несколько недель радостно и гордо провозглашает своим друзьям: «C'est ma femme — madame Tschechowa».
Но теперь в его голосе нет прежней радости — скорее слышится странное напряжение, которое чувствовалось днем, когда он спросил меня: «А зачем тебе деньги?…»
И тем не менее я невозмутимо улыбаюсь гостям.
Холодные закуски поражают воображение. Нет недостатка ни в чем, чего бы ни пожелал привередливый гурман.
Около полуночи общество расходится, остаются лишь два-три друга Марселя, и он предлагает, чтобы мы отправились в бар.
Когда мы приходим туда, выясняется, что Марсель и его друзья здесь хорошо известны. «Почему бы и нет?» — думаю я. Но вскоре я понимаю, что мы не просто в баре, а в «заведении». Мой муж и его друзья флиртуют со смазливыми девицами, словно меня нет. Марсель обещает Лу, особенно породистой красавице, навестить ее на следующей неделе.
На следующей неделе я должна сниматься в Берлине…
Я прошу Марселя, чтобы он отвез меня домой. Его друзья еще остаются.
Я спрашиваю Марселя, почему он меня унижает.
Он усмехается:
— Ты же моя жена…
Марсель уже больше не улыбается. Взгляд его беспокоен, в глазах внезапно вспыхивает болезненный блеск. Мне приходят на память слова берлинского врача: «…чрезмерное нервное и духовное перенапряжение»…
— Я ожидаю от моей жены, — говорит Марсель, — что она будет всегда рядом. Мне нужна она. Мне нужна и физическая близость, постоянно, каждый день и каждую ночь. Если моя собственная жена избегает меня, я иду к другим женщинам… я вынужден это делать, понимаешь ли ты меня, я вынужден…
Я обескураженно молчу. Потом тихо спрашиваю:
— Когда же я избегала тебя?..
— Тебя не бывает неделями, часто месяцами.
— Ты же знал, что я не откажусь от своей работы. Ты был с этим согласен.
— Я надеялся, что однажды ты меня полюбишь больше, чем свою работу. И я был твердо уверен, что ты покинешь эту ужасную страну…
— Я не брошу свою профессию, — говорю я упрямо и еще раз твердо подчеркиваю это, хотя знаю, что Марсель не переносит подобного своеволия.
Он пожимает плечами:
— Если это делает тебя счастливой…
Мы еще несколько раз видимся в Берлине и Брюсселе. После каждого расставания я надеюсь, что мы встретимся другими, что месяцы разлуки сделают нас внутренне ближе. Но я заблуждаюсь. Марселю нужна постоянная физическая близость…
Во время моего последнего пребывания в Брюсселе я узнаю от эмигрантов, что в Германии существуют концентрационные лагеря; они описывают по-дробности, рассказывают о терроре СС. До сих пор я не верила этим слухам, но то, что сейчас мне рассказывают эмигранты, не вызывает сомнений.
Мне на память приходят слова Марселя: «…ты покинешь эту ужасную страну»…
Я вспоминаю банкира Штерна, который однажды спас меня из, казалось бы, безвыходного положения, и еду к нему в Лейпциг. Он действительно в ближайшее время ожидает самого худшего. Тогда я безотлагательно спешу к Герингу.
— И что вам дался этот Штерн? — спрашивает он меня скептически, предостерегающе.
Я рассказываю ему всю историю и, к удивлению, встречаю понимание. Что стоит для людей, которые упрятывают в лагеря тысячи невинных, вдруг сжалиться над одним-единственным из них? Означает ли это, что в каком-то уголке их сознания все-таки живет ощущение вины и они стараются отделаться одним добрым делом?
Как бы там ни было, господин Штерн беспрепятственно выезжает за границу. До его смерти в пятидесятые годы мы ведем с ним оживленную переписку, движимые взаимной благодарностью.
