оказывается откровенной:
— Земля принадлежит не мне, а городу, да и для кого мне строить? Если меня не будет в живых, мои дети не должны расплачиваться за ненависть, предназначенную мне…
1 мая 1945 года Геббельс вместе с женой и детьми примут яд в бункере рейхсканцелярии — всего через несколько часов после того, как его фюрер покончит самоубийством…
Время чудес
Конец войны застает меня с дочерью Адой и внучкой Верой в моем доме в Кладове.
Наш собственный маленький бункер, тридцать шесть ступенек под землю, постоянно переполнен друзьями-соседями: часто приходит Карл Раддатц с женой, афганский посланник, господа из швейцарского Красного Креста, которые жмутся к нам, потому что мы говорим по-русски.
Электричество уже давно не подается, водопровод разрушен. На соседнем участке есть колодец, у которого мы по ночам часами выстаиваем за водой. Днем из-за воздушных налетов авиации это очень опасно.
Кроме того, через наши дома по кладовскому аэродрому с ревом бьют «сталинские органы»*. Там кучка безумцев не желает сдаваться русским…
Совсем неподалеку горит дом. Пламя через несколько минут должно перекинуться на наш гараж. В гараже стоит пятьдесят канистр с бензином, которые нам оставили солдаты-танкисты, перед тем как сами отдали себе приказ уходить на запад в надежде, что плен у «Ами»** будет более терпимым, чем у «Ивана». Обоснованное предположение…
Для нас же, в отличие от них, положение почти безвыходное: мы не можем выйти наружу; днем не можем перенести канистры с бензином, потому что «сталинские органы», штурмовики и пулеметный огонь обрабатывают буквально каждый метр.
Мы убеждены, что этот вечер нам уже не пережить, поскольку пламя горящего соседнего дома вот-вот доберется до гаража и мы взлетим на воздух вместе с канистрами бензина… Странная мысль: вот и подошла к концу война, мы вынесли ее, мы только существуем, но все же живы. И теперь из-за этих идиотских пятидесяти канистр нам никогда не узнать, как там будет дальше, если что-то будет вообще…
После шести лет опасностей, когда угроза и смерть стали повседневностью, я испытываю только любопытство, когда смотрю, как первые маленькие язычки пламени тянутся от соседнего дома к крыше нашего гаража. Или это нечто большее, нежели простое любопытство? Скорее — воля к жизни, горячечное желание уйти не прямо сейчас, не в эту или следующую минуту, а хотя бы завтра или послезавтра, а лучше — через несколько лет…
В то время как мы наблюдаем за огнем, моя дочь бормочет про себя заклинание: «Пусть ветер переменится… ветер должен перемениться, о милостивый Боже, сделай так, чтобы ветер переменился…»
Должно было свершиться чудо, чтобы спасти нас всех в последнюю секунду.
И чудо происходит.
Ветер меняется. Мы переживаем и этот вечер. Соседний дом сгорает дотла и уже не представляет опасности.
Теперь мы готовимся, насколько это возможно, к грядущим испытаниям: закапываем в саду украшения, серебро и стеклянные консервные банки. К одной из банок приклеиваем записку с адресом на случай, если вдруг придется покинуть дом. Так мы условились с моим зятем…
А в библиотеке у задней стены я выставляю на самое видное место свою коллекцию русских икон; у меня при этом вполне определенная мысль: «…когда придут русские…»
Они не заставляют себя долго ждать, эти первые русские — грязные, закопченные и изголодавшиеся, как все солдаты в эти последние дни войны. Но насторожены они больше, чем другие. Я заговариваю с ними по-русски. Удивление сглаживает их недоверие…
Потом, до того как они начнут обыскивать дом, я словно бы случайно завожу их в свою библиотеку. И тут происходит то, на что я втайне рассчитывала: они глазеют на иконы.
— Что это — церковь? — спрашивает их командир.
Я молча пожимаю плечами.
Они обмениваются беспомощными, почти робкими взглядами и уходят.
Я перевожу дух. Но ненадолго: военная ситуация меняется в пользу Германии. Приближается армия Венка, которая должна применить уже в ближайшие несколько часов чудо-оружие. Русские будут «обращены в бегство» — это утверждают фольксштурмфюреры, проверяющие наш дом, чтобы «забрать каждого, абсолютно каждого имеющегося мужчину» на защиту отечества.
В нашем «бабьем царстве» искать их тщетно.
Но в пятидесяти метрах живет Карл Раддатц с женой. Он должен идти с ними.
Карл бушует, проклинает, ругается и называет то, что сейчас все еще творится, просто и точно — безумием.
Между тем те, кто до этого вел себя так же, уже висят на деревьях в ряд как дезертиры или пораженцы.
Мы заклинаем Раддатца замолчать, прекрасно понимая, что, если он не замолчит, мы его больше никогда не увидим.
Раддатц продолжает ругаться.
Он ругается и тогда, когда его вместе с другими фольксштурмовцами пожилыми мужчинами и детьми, так же мало приспособленными к военному делу, как и он, — примерно в сотне метров от наших домов заставляют копать траншею, чтобы «во что бы то ни стало» остановить лавину русских танков.
Раддатц отказывается даже прикасаться к ручным гранатам (с ручными гранатами против танков!). Один из фольксштурмфюреров грозит: «Трусов будем вешать — пусть они даже и знаменитые актеры!»
Этот «герой» не шутит.
Мы с Адой обращаемся к одному знакомому врачу из частей Люфтваффе. Врач советует сделать быстродействующий, но относительно безвредный усыпляющий укол.
Ада умеет обращаться со шприцем и ампулами — училась на фельдшера. Она натягивает свою форму Красного Креста, сует в сумку наполненный шприц с запасными ампулами и пробирается в окоп.
Там фольксштурмфюрер, угрожавший Раддатцу, лежит за пулеметом. В момент, когда Ада пробирается в окоп, его задевает осколком гранаты, и он падает на дно, обливаясь кровью. Это становится для некоторых фольксштурмовцев сигналом к бегству, а Аде дает возможность беспрепятственно и незаметно сделать Раддатцу и еще двум знакомым спасительные инъекции.
Вместе с Агнес, экономкой Раддатца, я перебегаю к окопу. Мы хотим перенести его и двух других к нам в дом, в безопасность.
Все трое едва держатся на ногах: уколы уже начали действовать…
Мы заворачиваем их в простыни и тащим метр за метром к нам в дом; мы ползем, плотно прижимаясь к земле, вокруг нас рвутся снаряды.
Добираемся до дома без единой царапины. Троица уже отключилась. Мы затаскиваем их наверх в комнату, примыкающую к спальне Ады.
Тем временем один из фольксштурмфюреров врывается в дом и в бешенстве орет:
— Где тут дезертиры?
Мы кидаемся вниз.
Человек машет пистолетом и продолжает буйствовать:
— А ну, подавайте сюда трусов, да побыстрее! А кто будет скрывать этих свиней — пристрелю!
Ада — единственная из нас, кто продолжает сохранять присутствие духа и мужество: она выбивает из рук мужчины пистолет. Тут уже вмешиваемся мы с Агнес и, вытолкнув ошеломленного «героя» на улицу, запираем за ним дверь.
