как там сегодня водичка? Теплая?» Но вместо этого он с неожиданной для тучной фигуры проворностью снялся с койки и перекочевал на покрывало к Георгию Петровичу, без спроса вытащил из кипы газету его ног вчерашний «Спорт-Экспресс» и тут же начал разглагольствовать:
— А ты смотрел в среду, Жора, как наших отколошматили? Что, здесь телика теперь нет? Да как же вы тут без него? Надо будет что-то придумать! Я ведь чуть глотку не сорвал, такое пенальти просвистеть, ну ты подумай! Слушай, а помнишь Михалыча, ну, с лимфобластным, на твоей койке лежал, помнишь? Я ему тут звонил, хотел с юбилеем поздравить, ему ж полтинник стукнуло. А его, ну эта, которая приходила, ревмя в трубку ревет, в общем, два месяца не дотянул... А Кирилл? Ну да, мне говорили, он прямо здесь... Молился, молился и домолился... А Изю, Изю помнишь, божий одуванчик, и не говори, на чем только душа в теле держалась? Так он здесь только один курс провалялся. Как пошел рецидив, сразу укатил на историческую родину, говорят, там ВСЁ лечат. Я, кстати, его в Пулково приехал провожать, посылку сыну передал... Я ведь сразу заболел, как он уехал, видать на нервной почве. Химия тогда слабая была, почти никто не выживал, а у меня вдруг ремиссия. Но рано радовался: не прошло и полгода, как снова накатило. Полежал, опять на поправку пошел, год отгулял и опять все по новой. И эта мутотень уже целых двадцать лет продолжается! Ремиссия, рецидив, ремиссия, рецидив, и так без конца... Кучу разных химий перепробовали, да все без толку. И поправиться до конца не могу, и помереть не получается. Болтаюсь между жизнью и смертью, как дерьмо в проруби. Соседей, наверное, с целый полк уже полегло, а я все никак... Теперь вот снова анализ ни к черту, говорят, новую химию на мне опробовать будут. Рудольфовна шутит, дескать, на мне можно любые препараты испытывать, потому что я бессмертный, как Агасфер... Что ты сказал? Покурить? Конечно угощу, ты «Приму» как, уважаешь? Ну тогда пойдем на лестницу... Ты что, уже на костылях ходишь?
— Миш, я что-то не понял, а что значит «Агасфер»? — спросил Георгий Петрович соседа, выходя с ним из палаты.
Ответа мы не услышали. Но я вдруг представил, как выкатившийся на черную лестницу колобок, жадно затягиваясь «Примой», рассказывает историю о том, как много, очень много лет назад он послал на три буквы еле живого человека, несшего на спине орудие своей казни. А в ответ услышал:
Точность — вежливость королей, но не королев. Я привык к тому, что уважающая себя девушка всегда опаздывает на первые свидания, и хорошо если на пятнадцать минут. Считается, что таким образом она подчеркивает свою независимость: дескать, не подумай, что ты у меня номер один. Лупетта отличалась поразительной пунктуальностью. Из этого не следовало, что она от меня без ума, просто намеренные опоздания, как и другие маленькие хитрости флирта, не в ее характере. Если ты ей интересен — придет вовремя. В противном случае свидание не состоится. В отличие от лисят, волчата не умеют притворяться. Именно поэтому я так спешил, что решил взять машину. Сомнений не было: если я опоздаю на три минуты, она уже будет ждать, нетерпеливо постукивая по асфальту воображаемым хвостиком.
Как давно я не видел эту старую арку, вход со двора, все дома вокруг грязно-желтые, только один парадно красный, помадно красный, правда с какими- то разводами, у первого поцелуя всегда вкус помады, даже смешно, долго гадаешь, что тебя ждет, а запоминается только помада, арка какая-то нездешняя, хоть и с разводами, сверху раны от негабаритных грузовиков, решетка перекрытий проступает, как прорехи на пальто, и все-таки чересчур красная, здесь таких не должно быть, оставь надежду всяк, а может позвонить, нет, не буду, договорились же через полчаса, еще пять минут. Кто-то спускается, не она, я бы узнал, слишком медленно, она почти бегом, не как школьница, через ступеньку, а по-другому — плавно, но асинхронно. И еще обязательно, между этажами, звонко и любяще, для распахнутой двери в квартиру, которая затворится только когда она выйдет из подъезда: конечно позвоню, мамуля, если вернусь после одиннадцати, не волнуйся, как всегда позвоню. Какое конечно, куда позвоню, мама же в Париже, балда, никакой распахнутой двери, можно даже зайти в подъезд, впервые встретить ее на лестнице, сюрприз- сюрприз, тем более — накрапывает дождик, но что-то удерживает, пусть это не квартира, а парадная, все равно не моя территория, как табу, ей-Богу, что за ерунда, откуда, а, точно, детские страхи, темный подъезд, соседка-спасительница, еще испугаю ненароком и все испорчу, что все, не важно что, главное — все.
В доме напротив, тоже на четвертом этаже, в одном из окон прорублена дополнительная форточка снизу для кота, который лежит снаружи, изредка подрагивая ухом в такт пролетающим голубям. Ничего особенного, если не считать того, что все окно вдоль котейкиного лаза заставлено маленькими иконками, такие водители приклеивают к приборной панели, надеясь уберечься от аварий. По всей видимости, однажды котяра навернулся со своего лежбища, вознамерившись сбить лапой нахального голубя. И богомольная хозяйка, выходив своего любимца, выстроила на окне иконостас, полагая, что всякая живая тварь достойна высшей опеки. Слишком толстый и меланхоличный зверь. Похоже, для страховки она решила прибегнуть к кастрации. Двойная защита, или береженого Бог бережет. Другой бы на его месте так не скучал, наблюдая, как самая красивая в мире девушка возвращается из аэропорта, исчезает в подъезде, появляется в окне, быстро набирает номера говорит, бросает трубку, обижается, перебирает фотографии, листает книжку, смотрит телевизора плачет, заваривает чай, бежит в ванную, возвращается, примеряет разные юбки, причесывается, красится, подбегает к телефону, говорит, аккуратно вешает трубку, напевает, чистит обувь, пачкает пальцы, чертыхается, бежит в ванную, повторяет: так-так-так, проверяет, все ли положила в сумочку, улыбается зеркалу, выходит в коридор, запирает дверь, уходит, возвращается, отпирает дверь, гасит в комнате свет и снова уходит... Ничего этого ты, конечно, не видел, Васька, потому что тебе достаточно было один раз выпасть из окна, чтобы навсегда утратить интерес ко всему, что движется плавно, но асинхронно. Несмотря на восемь оставшихся жизней.
Я переступаю с ноги на ногу в маленьком дворике, котейка на окне дернул ухом, дождик перестал капать, а сердечко стучать, шаги все ближе и ближе, готов поспорить, что это...
— Здравствуй!
— Привет!
Агасфер умер во сне уже через неделю, испортив хорошую метафору. Вечный Жид из него вышел никудышный. К тому же, как потом выяснилось, лечиться он начал не двадцать лет назад, а всего лишь в позапрошлом году. Непонятно, зачем тогда было приписывать себе патологически длинную историю болезни. А может, он искренне верил в свою легенду, считая один год за десять?
Я вообще заметил, что многие мои соседи склонны привирать, причем в их лжи можно даже найти свои закономерности. Так, те, кто действительно стоит на пороге смерти, до последнего вздоха твердят о несуществующих богатых родственниках, которые вот-вот увезут их лечиться на Кубу, о каких-то чудесных народных снадобьях, поднимающих мертвых из могил, обо всех признаках наступления ремиссии, когда ей и не пахнет. В отличие от них, пациенты с самым благоприятным прогнозом нередко вопят от боли после безобидного анализа крови, успешно играют в умирающих даже на первых стадиях со стойкой ремиссией, мчатся в больницу с криками о рецидиве после каждого чиха. Живые картинки из учебника по психологии онкобольных.
Когда Антоша увез Агасфера, я подумал: а что если бы эта двадцатилетняя история болезни оказалась правдой? Причем правдой не его, а моей? Согласился бы я в этом случае каждые полгода ложиться под капельницу, корчиться на пересадке спинного мозга, потерять селезенку, потенцию, разум только для того, чтобы проплясать два десятка лет в объятиях смерти? Впрочем, бесконечные споры об эвтаназии мне уже порядком осточертели. Свое мнение на этот счет я оставлю при себе. Одно могу сказать точно: если бы кто-то из смертных разозлил Бога не на шутку, то был бы вознагражден не Вечной Жизнью, а Вечной Болезнью. Но, судя по моим наблюдениям, терпение Всевышнего еще далеко не исчерпано.
С другой стороны, истоки столь отрадного терпения могут лежать в божественном невмешательстве, самой очевидной причиной которого считается известный ницшеанский диагноз. А может, все гораздо хуже? Представим, что максималист Ницше перегнул палку. Бог не умер, он всего лишь болен. Болен каким-нибудь божественным Раком. А раковые клетки — это все мы, люди. Когда-то давным-давно, в мифическом Золотом Веке, безгрешные люди-клетки были здоровыми, неискушенными и счастливыми. Но потом некий дьявольский онкологический змей привел их к неконтролируемому делению и росту. Отсюда и ответ на вопрос об истоках мирового зла. Ведь все страдания человечества, все катаклизмы, войны и теракты — это не больше и не меньше как результат воздействия всевышней химиотерапии, которая по мере сил пытается
