конечно, будешь хорохориться, утверждать, что я у тебя первый, но я-то вижу, что под застиранной до дыр наволочкой, как бывалая шлюха — следы сифилиса, ты прячешь несмываемые следы смерти. Я изучаю эти выцветшие разводы, как китаец, гадающий по «Книге перемен», и в каждом из пятен Роршаха мне видится анамнез больного, оставившего на тебе последнюю подпись.
Вот этот застывший ручеек, должно быть, вытек изо рта идеалиста, до последней минуты не верившего в свой приговор.
А эта робкая лужица, наверное, оставлена вечным неудачником, по дьявольской иронии в точности повторяя первую кляксу, поставленную им на школьной тетради.
Непонятно лишь, откуда взялся вон тот плевок, впечатавшийся в твое пузо, словно клеймо проклятия. По всей видимости, его автор — неисправимый гордец, не нашедший ничего лучшего, как плюнуть прямо в блендамедный оскал склонившейся над ним дамочки в черном капюшоне. Но не рассчитал силы, бедняжка, плевок упал обратно на подушку, а дамочка только рассмеялась наглости строптивца.
Подушка дряхлая моя, я уверен, твои фрески можно снимать слой за слоем, обнажая культурные пласты смерти. Я знаю, милая, это ты насылаешь на меня такие странные сны, в которых тягучие, как мед, голоса плетут бесконечное кружево вокруг моей изъеденной Лимфомой шеи. Где капельницы больше похожи на летающих вокруг койки бабочек-медуз, чьи пластиковые щупальца приподнимаются и опадают, словно в медленном танце, роняя на дырявые простыни дымящиеся капли. Стоящие под кроватями утки оборачиваются грациозными селезнями, плавающими по стертому линолеуму, как по графскому пруду. Заношенные тапки превращаются в ослепительные лилии, распространяя по палате свой нежный аромат. А сами кровати с прикованными к ним больными вытягиваются в индейские пироги смерти, плывущие по открытому морю в свой последний вояж. Но что это? Неспешно вальсирующие бабочки- медузы внезапно ускоряют движения, закручиваясь чудовищным смерчем. Испуганные селезни, истошно крякая, ныряют один за другим под воду, красавиц лилий захлестывает мутной волной, а ядовитые щупальца наотмашь стегают меня по телу, оставляя разверстые раны, на глазах вспучивающиеся ожогами...
— Просыпайся скорей, ты что, не чувствуешь, что катетер чуть не вылез! Во сне, что ли, задел? — тормошит меня сосед.
Когда меня пощечиной, жаркой крапивной пощечиной станут будить сны про эту ночь, мой взгляд, как и сейчас, будет прикован к губам Лупетты, дрожащим, как у ребенка, который вот-вот заплачет: а у тебя...
А у тебя ужасный парфюм, краснощекая брунгильда за стойкой Reception, похожая за залитый в вакуум балык, синий костюм, открытый ворот, под натянутым целлофаном кожи голубые веточки вен.
— Извините, но свободных номеров на данный момент нету.
Надо же, как все запущено. Ты ведь не деревенская чурка, чтобы так произносить эту фразу. Сказала бы «Нет», и все. На нет и суда нет. Мы бы развернулись и ушли. А ты хитрая. Думала, я не замечу, так? Пропущу мимо ушей, как ты произносишь свое зашифрованное «нету». Здравствуй, дерево? Издеваешься. Чувствуешь, что я здесь в первый раз. Смеешься надо мной, да? Нагло жуешь жевательную резинку. Ты пережевываешь мою мечту, не так ли, брунгильда? Чавкаешь моей мечтой, смачно чавкаешь, выдуваешь ее и — пук! — шумно хлопаешь розовым пузырем. Ну ты подумай, «на данный момент нету». Надо же, какая незадача. Я рыдаю в три ручья. А на какой момент есть, не шепнешь часом на ушко? Ну давай же, парфюмированная кукла, открой тайну золотого ключика, выдави на эту ламинатную стойку из блакитно- червонного тюбика тот самый крутящий «момент», на который в твоем загашнике есть свободные номера! Шевелись, понятно, а не то я вспорю, ей-богу вспорю твой целлофановый вакуум, из которого посыплются ломтики балыка, тонко-тонко нарезанные, просто пальчики оближешь! Ты поняла, что я хочу сказать тебе, брунгильда, признайся, ты прочла в моих глазах именно это, так зачем тогда обращать внимание на полуобморочное нямканье, доносящееся до твоих ушей:
— А нету, это точно значит нет... как это нет, но ведь получается... нам... как бы это... нам... ну вы понимаете, обязательно... нам... очень нам... не может быть, чтобы нет, а где ж тогда, собственно, нам?..
— Ничем не могу помочь. Я же сказала: нету!
Когда меня пощечиной, жаркой крапивной пощечиной станут будить сны про эту ночь, мой взгляд, как и сейчас, будет прикован к губам Лупетты, дрожащим, как у ребенка, который вот-вот заплачет: а у тебя есть...
А у тебя есть совесть, мерзкая брунгильда, как можно так грубить посетителям, пошла ты со своим «нету» куда подальше, Твоя гостиница не последняя в городе, недаром я еще у порога хотел развернуться и уйти, как только увидел этого наглого швей... Простите, молодой человек, можно вас на одну минуточку, вам, случайно, не свободный номер на ночь нужен, давайте отойдем в стороночку, вот сюда, хорошо, вы не подумайте, это просто чтобы на проходе не стоять, у меня к вам есть предложеньице, дело в том, что у меня до утра есть бронь, ну как контрамарочка в театре, просто если вам очень нужно, могу уступить, всего за полторы тысячи рубликов, так сказать, не спешите, не спешите, пока уберите, давайте рассчитаемся вот тут, за пальмочкой... Все замечательно, пожалуйста, вот вам ключик, номер найдете на бирочке, только к одиннадцати утра комнатку освобождаем и ключик на вахту сдаем, ну, желаю хорошо провести время и не смею задерживать, а то дамочка ваша, смотрю, уже волнуется.
Ну что, пойдем, как все удачно сложилось, говорю я с нервным оживлением, а в ответ слышу вопрос, нормальный вопрос, надо сказать, весьма уместный в данной ситуации, более того, очень правильный и своевременный, но то ли из-за интонации, с которой он произносится, то ли из-за голоса, нервно вибрирующего в приторно сладкой вате воздуха, звуки никак не хотят складываться в слова, и лишь спустя самую короткую из всех известных вечностей я все-таки осознаю, о чем меня спрашивают, тошнотворная карусель звенящих красок и теней резко притормаживает, и меня всасывает в новую реальность с приличествующим случаю хлюпаньем. Когда меня пощечиной, жаркой крапивной пощечиной станут будить сны про эту ночь, мой взгляд, как и сейчас, будет прикован к губам Лупетты, дрожащим, как у ребенка, который вот-вот заплачет: а у тебя есть презерватив?
Ничего не видно. Я лежу, то закрывая, то открывая глаза, чтобы понять, есть ли разница. Разницы нет. Но я чувствую: скоро, уже совсем скоро. Градусник царапает подмышку. Изо всех сил прижимаю руку к телу. Кажется, еще чуть-чуть — и скользкий стеклянный палец хрустнет, растекшись кипящими ручейками ртути по потной коже.
Ну вот. Наконец-то. Началось. В абсолютной темноте перед глазами начинает проклевываться какая- то бесформенная дыра. Впрочем, на серьезную дыру она не тянет, так себе дырочка. Дырулька. Можно подумать, она отличается цветом от темноты, но это не так. Просто моя дырулька другая. Совсем другая. Я еще не знаю, что такое черная дыра, но потом, когда мне расскажут, сразу вспомню.
Дырулька всегда появляется прямо перед глазами. Некоторое время я играю с ней, елозя затылком по взмокшей подушке, и она послушно скачет по воздуху вслед за перемещением зрачков. Но потом становится не до игр.
Температура растет. Больше всего ломает в бедрах. Жернова боли. По щекам текут слезы. Но я не плачу. Надо учиться терпеть. Уже не маленький. Дырулька приближается. Она совсем близко. Я чувствую ее касание кончиками ресниц.
Никогда не успеваю уловить момент, когда попадаю вовнутрь. Раз — и я уже тут. Поднимаю руку, и она вытягивается телескопической клешней во влажную невесомость. Растягиваю в улыбке рот, и уголки губ приклеиваются жевательной липучкой к противоположным стенам комнаты. Но это всего лишь детские игрушки — так, разминка. Дальше начинается самое веселое. Прокисшее болезнью тело со шкодным хлопком взрывается салютом крошечных искр, и в комнате сразу становится сладко и свежо. Теперь мы с дырулькой заодно, вернее я и есть дырулька. Это не она, а я разрастаюсь пухнущей тенью по тесным стенам, и они быстро съеживаются, оседая картонной пылью на полу. Еще несколько глухих хлопков — и все вокруг осыпалось трухой, осталась лишь одна замечательная дырулька, которая не знает ни жара, ни пота, ни боли. Но счастье длится недолго, я слышу чьи-то шаги, загорается свет, и моя заветная дырулька исчезает вместе с темнотой, прошептав на прощанье невесть откуда взявшиеся слова: я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, я тебе про Фому а ты мне про Ерему, я тебе про Фому, а ты мне...
