помнила столицы европейских государств, но не знала столицу Гвинеи-Бисау Она помнила Пушкина, Фета, Чайковского, Вагнера, но не помнила, кто написал: «Мы вспоминаем не то, что знали, а то, что когда-то вспомнили». Когда она забыла это? До комы или после нее? Ее не очень волновал ответ на этот вопрос. Скорее всего, до. А если даже и после, то какая разница, что за столица у Гвинеи-Бисау? Хорошо бы, чтобы и прочие, такие же ненужные факты забылись за компанию.
Собственно, неприятна была не сама амнезия, а эта невозможность определить, какие вещи она забыла до, а какие после. То есть, что она сможет вспомнить, если выздоровеет, а чего не сможет, поскольку никогда не знала.
Марина теперь по многу часов лежала в кровати с закрытыми глазами. Она думала о том, что внутри нее должны появиться пейзажи, лица – они-то и помогут определить, кто она на самом деле. Но когда они действительно стали появляться, она внезапно поняла, какие похожие вещи должны были видеть дочь и жена Михаила Королева.
Воспоминания, которые начали приходить к ней, не были из разряда забытых – она с ними, видимо, проснулась, просто не тревожила до поры до времени. Например, она видела сосны, мощеную дорожку, искусственную речушку с двумя круглыми мостиками. Шофер уже рассказал, при каких обстоятельствах впервые познакомился с ней, описал и эти мостики. Это был дом в Жуковке, проданный два года назад. Часть суммы пошла на ее лечение, часть – на покупку другого дома, более скромного, на Киевском шоссе.
Итак, это был загородный дом Михаила Королева. В нем жила Марина и жила Лола. Они обе теперь могли вспоминать эти круглые мостики.
Еще она вспоминала какой-то солнечный сад. Что за солнце освещало его? Солнце Украины или солнце Свердловска? И там и там была милая, уютная провинция, а также чьи-то теплые колени в ситцевом сарафане (колени матери? бабушки?).
Даже больничный коридор, даже медицинский институт (его она не помнила и не надеялась, что вспомнит: слишком близко к трагедии он подходил) – даже они могли всплывать и перед глазами падчерицы, и перед глазами мачехи.
С невнятным и тягостным страхом она ожидала увидеть лицо того, кто позвал ее из коридора после пробуждения и назвал «Лёлик». Ей рассказывали, что любовник Лолы – красивый мужчина; очевидно, его лицо должно появиться перед ее глазами как последнее доказательство: оно проступит близко-близко, оно будет прекрасным и любимым… Но потом она поняла, что и это не будет доказательством. Ведь этот мужчина был врачом и в течение пяти лет наклонялся над спящей Мариной, и, если она действительно Марина, то она не умирала эти годы, а копила силы для пробуждения, и значит – могла видеть его лицо сквозь ресницы. И даже могла любить его. Пациенты любят своих врачей, да…
«Мы вспоминаем не то, что знали, а то, что когда-то вспомнили». Это, кажется, Ахматова… Ахматова – это высокая, худая, горбоносая и красивая женщина. Разве ты знала ее, Марина? Почему же ты называешь ее высокой, худой, горбоносой и красивой, да еще так безапелляционно называешь?
Именно тогда ей стала приоткрываться и еще одна удивительная особенность памяти – ее навязанный другими характер.
Шофер рассказал Марине о речушке с двумя круглыми мостиками, и сразу же со дна ее памяти всплыла соответствующая картинка. Но что, если это не память, а воображение? Вдруг она просто представила то, что рассказал шофер, подобно тому, как писатель рождает несуществующие миры, а мир настоящий потом в них верит, и Анна Каренина прямо-таки ложится на рельсы и из-под них брызжет настоящая кровь? Да и кто реальнее, если разобраться? Сосед с третьего этажа, этот тихий незаметный жулик, пришедший в мир на какую-то секунду и умерший от инсульта, или Анна Каренина?
Она видела, как на дне памяти колышется ил воспоминаний; ей начинало казаться, что этот ил – теплый, мягкий, осклизлый – намного реальнее всего, что она знала в своей прошлой жизни.
Она видела детскую ножку, болтающую в иле, она даже слышала довольный смех, вслед за которым кто-то сказал: «Там могут быть пиявки!», но совсем не ощутила страха, как не ощутил его, наверное, маленький хозяин ноги.
Она не знала, придумала ли эту ножку, видела ли ее когда-то наяву, но только сейчас эта ножка существовала – не с большим и не с меньшим основанием, чем сама Марина.
Да и была ли Марина собой? Вне зависимости от того, кем она была – была ли она собой?!
Если она когда-то была Мариной, то что в ней осталось от той девочки – после пяти лет, проведенных в коме?
Если она когда-то была Лолой, что в ней осталось от той беззаботной и веселой красотки – после страшного решения, принятого из-за денег и любви?
Если она Марина, в ней даже полностью сменились все клетки. Если же она Лола… То и ее клетки сменятся через пару лет.
Зазвонил телефон. Она неохотно открыла глаза, понаблюдала за мухой на потолке, вздохнула. Телефон был настойчивым, словно звонивший знал, что она колеблется – подходить ли. Опять угрозы? Ей было все равно.
– Да, – тихо сказала она в трубку.
– Марина? – это оказался Турчанинов. – Как ваши дела?
– Благодаря вам прекрасно.
– Обижаетесь? Я не дал ход делу…
– Я так поняла, что вам и не дадут его дать. Извините за корявую фразу… Фонду это не нужно. Да и вам, по большому счету, истина не нужна. Что вам с ней делать? Передавать дело в суд? Вам-то зачем? И потом, вы вряд ли платили налоги с тех денег, которые получили от фонда. Не очень бы хотелось отдавать государству даже малую часть, правда?
Он молчал.
– Что вы молчите?
– Я думаю, – еще немного помолчав, произнес он. – Вот эта фраза про налоги, она кому больше подходит: Лоле или Марине? В принципе, и той и другой. Лоле палец в рот не клади, а Марина могла пойти
