«Ну и ну, – снова подумал Аникеев. – Конечно, не факт, что, разменяв квартиру, они избавятся от своего великовозрастного лоботряса, но все-таки…»
– А ваш сын разбирается во всех этих алхимических знаках? – спросил он.
Борис Иванович в этот момент задумался: он вдруг осознал, что, приди человек из милиции на день раньше, он не стал бы откровенничать на семейную тему. Но вчерашняя безобразная сцена, крики жены, приезд «Скорой», собственные трясущиеся руки, до сих пор стоявшие перед глазами, доконали его, переполнили чашу терпения. «Пусть! – мысленно сказал он. – Пусть!» Аникеев повторил вопрос. Мордовских тяжело качнул головой, словно она была свинцовой.
– Он закончил наш факультет.
– Значит, он тоже историк?
– Какой он историк… Все хотел быть военным… Что это за профессия, объясните! Даже в армию мечтал пойти, еле отмазали… Липовый диагноз, а словно накаркали…
«Жизнь парню испортили», – зло подумал Аникеев. Слова о военных сильно задели его.
– Борис Иванович, – он опять немного помолчал, но потом решил продолжать: – Вы, наверное, не знаете, что и другие люди получили такие же письма.
– Какие люди? – старик удивленно посмотрел на него.
– Вот их фамилии. – Аникеев протянул ему список. – Посмотрите, пожалуйста: может, кто-то из них вам знаком?
Старик надел очки (руки его немного тряслись), прочел все пять фамилий, пожал плечами.
– Нет. Я никого не знаю…
– А вот эта фамилия не кажется вам знакомой?
– Ледовских? Кажется… Да, вы правы, у меня есть студент с такой фамилией. Курсе на третьем… Извините, ради Бога, что не заметил сразу, но студентов-то у меня, сами понимаете… И что: они получили похожие письма?
– Не похожие, а такие же. И тоже с мышьяком. Вы в начале беседы говорили о коллегах-сатанистах. Это правда?
– Это преувеличение…
– И все-таки?
– Был у него период запойного чтения книг гуру Ошо… Это, конечно, не сатанизм, тут я погорячился, меня просто взбесило, что православный человек и вдруг какой-то буддизм! – («Действительно, средневековая нетерпимость! – Аникеев тяжело вздохнул. – Старик много почерпнул из своих книг!») – Года четыре назад… Но на уровне таком, знаете, любительском… Там больше был акцент на сексе. Это направление в буддизме как раз этим и знаменито…
– Буддистов трудно уличить в рассылке мышьяка.
– А вот это заблуждение! Все они миролюбивы до поры до времени! Вспомните Аум Сенрике!
– Разве они буддисты?
– Все сектанты друг друга стоят!
Аникеев молча забрал листок с фамилиями, достал из кармана шапку, натянул ее на голову. Разговором он был недоволен. Можно сказать, что он достиг самых негативных для себя результатов: еще раз убедился, что делом должна заниматься милиция, а не их отдел, и приобрел новое направление, игнорировать которое теперь нельзя ни в коем случае. Аум Сенрике! Ничего себе!
Книги Ошо часто попадались ему на магазинных полках: про их сексуальные техники ему тоже рассказывали. Аникеев не верил, что ребята, которые могут реализоваться в такой веселой вещи, как секс, станут интересоваться мышьяком – зачем им мышьяк, когда есть марихуана? – но как объяснить это начальству? Ведь Мордовских просто процитировал будущее возражение, которое он, Аникеев, услышит на вышестоящем ковре. «Аум Сенрике! – с радостным ужасом произнесет полковник. – Вспомни, как их проморгали! И кто?! Японцы! А нам-то просто Бог велит проморгать что-нибудь подобное!» И закрутится, завертится, пока милиция не найдет этого придурка, не имеющего никакого отношения ни к Будде, ни к Магомету, ни к Рождеству…
Но пока его не найдут, аникеевский отдел обязан копать в восемь рук…
Все получилось, как она и думала. Стены были просто пропитаны ненавистью – логика подсказывала, что эту ненависть генерирует жена Левицкого. Но как: на расстоянии, из городской квартиры, или где-нибудь здесь под половицей заложена восковая кукла с воткнутыми в нее булавками? Такие истерички, считающие себя потомственными интеллигентками, были, по мнению Анюты, способны на самое банальное колдовство.
У них уже имелась одна общая знакомая – мир тесен! Жена брата парикмахерши, но той парикмахерши, которая раньше работала с той парикмахершей, у которой Анюта раньше стриглась – вот какая близкая знакомая! Кем она приходилась жене Левицкого, Анюта так и не поняла, но ей было доложено через парикмахершу бывшей парикмахерши, что жена «ходила к экстрасенсу и навела порчу».
Будь она впечатлительной, может, и расценила бы недавний диагноз, как действие колдовства. Но она не была впечатлительной.
Анюта была очень разумным человеком. Когда частная врачиха притворно заахала, заохала, когда она ткнула куда-то в снимок и завопила, что «уж не опухоль ли это», Анютино сердце, конечно, ухнуло в ноги, но врачиха поторопилась – ее выдал жадный блеск глаз. Анюта согласилась платить и за эти анализы, и за те, и за гормональное лечение, и за витамины, и за приход в середине цикла, и за приход в конце цикла. «Да, – кивала Анюта. – Да, конечно». А у врачихи глаза горели все ярче. «Эта дура будет ходить ко мне до скончания всех своих циклов, да и потом мы что-нибудь придумаем!» – было написано в этих глазах просто-таки неоновыми буквами.
Ну, и какое же это колдовство? Какая же это порча? Она сняла ее элементарно: сходила к знакомому гинекологу в государственную клинику, и они вдвоем посмеялись над диагнозом, который мог разрушить ее жизнь, хотя ставил целью разрушить только кошелек…
И так было всегда. Любую вещь в жизни можно было трактовать так, а можно было и эдак. Параллельными дорогами текли над Анютиной головой самые разные объяснения ее жизни. По одной колее двигались алюминиевые венцы безбрачия, воронкообразные чакры, а также порчи и пиковые тузы. По другой, как в сказке про Федорино горе, топали конкуренты, менты, налоговые полицейские, жадные врачи, ее собственное упрямство… Какая из этих дорог была более утешительной? Неизвестно.
Но вот во что Анюта верила, так это в злую энергию. Она не думала, что эта энергия способна принести реальный вред (ну, может только приступ мигрени), но то, что она существует и ощущается – в этом она не сомневалась.
Ей было не по себе в Перловке. Левицкий это тоже почувствовал.
– Я сам не люблю здесь бывать, – признался он, когда они еще лежали в постели, наверху, в мансарде. – Здесь было слишком много унижений…
– Унижений?
– Мы ведь начинали здесь жить, пока не было квартиры. Ее родственнички проявились в полной мере… У них в роду мужчины такие затюканные, что невозможно передать. Я пытался бороться, но все кончалось тещиными истериками, вызовом «Скорой», которую непременно нужно было встречать аж на Ярославском шоссе, иначе она заблудится в снегах. Потом я выслушивал ругань врачей по поводу вызова к абсолютно здоровому человеку, потом совал им деньги и снова провожал до Ярославского шоссе… Страшно вспомнить.
– Тюфяк! – сказала она вслух. – Тюфячок ты мой!
– Был тюфяком, – не обиделся Левицкий. – Но, в принципе, здесь уютно. Ты не находишь?
Она перевернулась на живот, чтобы лучше видеть окно. Оно было мутным. Солнце опять не появилось.
– Вечер начинается в одиннадцать утра! – сердито сказала Анюта. – Хоть не просыпайся!
Потом они пили кофе, завтракали яичницей и колбасой, потом искали пиво и смотрели фильм – каждую секунду она ощущала враждебность этих стен.
В общем, в воскресенье, часа в три Анюта объявила, что хочет покататься на лыжах. Левицкий немного напрягся – поселок был полон дачниками, прогуливающими собак.
– Давай в Клязьму смотаемся? – великодушно предложила она. – Там прекрасные горки. Там парк есть
