ситуацию: ваша сестра уехала, а по сути, сбежала в Лазурное, не успев сделать что-то очень важное. Отсидевшись на юге две недели, она почему-то поняла, что это важное нужно делать в любом случае. Она позвонила вам и попросила выполнить ее поручение, а по исполнении позвонить. Но вы, Миша, захотели за услугу денег, — я в этом уверен! — причем, захотели немедленно: вам надо было отдавать карточный долг. Вы сами напросились в гости к вашей сестре. Очевидно, в качестве оплаты вы согласились принять те две тысячи, которые у нее были в чемодане. В нашем предыдущем разговоре вы случайно обмолвились, что, летя в Лазурное, знали: у Марины с собой крупная сумма. Помните ваши слова о том, что хозяйка могла ее ограбить? Но откуда вы могли узнать об этой сумме, если не общались с сестрой до ее отъезда? Она вам это сказала по телефону? Зачем? В ваших показаниях я не нашел даже намека на такую осведомленность. Вот ведь штука: то, о чем люди умалчивают, иногда красноречивее того, о чем они пробалтываются. Я читал где-то, что при оформлении помещений пустоты между предметами не менее важны, чем сами предметы. Они как паузы в актерском деле…
— Вы бы мемуары лучше писали. У вас это хорошо получится. Вы многословны и лиричны, как политический деятель, ушедший в отставку из-за финансовых скандалов.
— Думаете? — Отец негромко рассмеялся. — Но не будем отвлекаться. Вы скрывали свою осведомленность в том, что у Марины были с собой деньги. Вы знали об этих деньгах именно потому, что приехали за ними. Но так щедро Марина могла оплатить только исключительно важную услугу.
Раздался странный звук — шипение, смешанное с треском.
— Поперхнулись? — участливо спросил отец. — Давайте постучу по спине.
— Не трогайте меня! — взвизгнул Миша.
— Не трогаю, не трогаю! Я уже заканчиваю. На выполнение поручения вам и понадобилось восемь часов. Выбор вами рейса тоже говорит об этом. Были проверены все рейсы на Адлер. Их оказалось три в тот день, и на все были свободные места. Более или менее заполненным летит утренний самолет, потому что самый дешевый. В тот день, впрочем, он улетел полупустым, но вы на него билета не взяли. На два вечерних рейса билеты есть всегда, причем билеты на тот, что улетает раньше, на сто пятьдесят рублей дешевле, чем билеты на ваш рейс.
— Какая мне разница! Платила-то она!
— Может быть… Но мне кажется, дело в другом: еще в понедельник вечером, произведя необходимые подсчеты, вы поняли, что на предыдущий рейс можете и не успеть. Задание потребует не меньше восьми часов. Вы понимаете, такие временные рамки очень сужают поиски… Значит, ключа от ее квартиры у вас нет?
— Нет! Я же сказал — нет! Посмотрите дело, там, наверное, и результаты обыска имеются!
— Там есть показания вашей матери. Один пункт в них меня очень заинтересовал.
— Моя мать — больная истеричная женщина.
— Да-да, я понял: у всех женщин в роду вашей матери, к которому, кстати, принадлежит и Марина Леонидова, была склонность к истерикам, обусловленная тиреотоксикозом. Это я понял. Но ничего плохого о вас мать, разумеется, не сказала. Она вас защищала. Она, например, сказала, что вы даже помогали неблагодарной Марине, которую она, действительно, терпеть не могла. Например, вы ездили на Маринину дачу. Вот здесь написано: «Больно смотреть было! Ведь это целое состояние — такой дом и сад. Миша мой из бедной семьи, он не понимал подобного отношения к добру. Он много раз говорил ей, что надо принять меры против короеда. Сейчас это бич всех подмосковных ельников! А она словно снисходила: ну, съезди, прими. Хотя и понимала, что это сорок километров в один конец. Вначале на электричке, потом на автобусе. Так она ему крючок забрасывала: „Ах, Миша, ведь, может, тебе все и достанется! Я ведь детей заводить не хочу“. И он, дурак, верил. Мечтал. А я ему: идиот, она тебя переживет! Нет, ездил, дурак, деревья обихаживал и дом проветривал, а зимой прогревал». Такие вот показания… Их подтверждают и сотрудники газеты «Малые города». Вы им понравились, Миша. Они были на вашей стороне в той давней ссоре, когда Марина оскорбила вас. Ведь вы оказали сестре большую услугу, найдя клиента, и имели право на вознаграждение. Вы, видимо, свозили его в поселок, чтобы все показать, да и вообще поддерживали дом в приличном состоянии… У вас, Миша, получается, ключ от него был?
Что-то щелкнуло. Лена вздрогнула, огляделась. Маленький диктофон молчал.
26
Этот дом вполне мог сгодиться для съемок фильма ужасов.
Он был темен, скрипуч, он смотрел на мир небольшими, вытянутыми в высоту окнами с растрескавшимися рамами и мутными стеклами, он почти ничего не видел этими своими подслеповатыми глазами.
Как-то так получилось, что сад разросся и можжевельник, который должен, должен был погибнуть, — абсолютно все мертвецы были в этом уверены! — этот можжевельник поднялся выше елей, выше сосен, и тот, кто должен был злорадствовать по этому поводу, тоже умер.
Сад состоял только из мертвых деревьев: можжевельника и елей. Обитатели соседних домов уверяли покупателей, что нет ничего прекраснее елового леса зимой, когда белые шапки снега громоздятся по убывающим вверх лапам, изредка опадая, почти бесшумно: пух! — и только белая пыль, душа снега остается на месте недавнего сугроба. Покупатели верили. И дом понимал, что очередная порция дураков обратила нефть в мертвую древесину.
В чем-то это дело вкуса: есть люди, зачарованные красотой гниения, но было бы честнее, с точки зрения дома, оповещать того, кто собирался прожить здесь следующие двадцать (они пройдут, как миг!) лет: деревья мертвы, поселок мертв, и начинать надо с уничтожения того, за что, собственно, и платились такие сумасшедшие деньги, начинать надо с веселого жужжания пилы, только тогда, быть может, прорастут березы, у которых живая листва, созреют яблоки, в которых не сидят черви, и в первый год на ежевичном кусте будет две ягоды, на второй год — восемь, на шестой — два ведра, а затем все опять придется начинать сначала.
Дом недавно заметил, что покупатели соседних садов стали все как один молоды. Приезжая сюда впервые, они восторженно гомонили, задирая головы, чтобы увидеть сухие верхушки деревьев, они осторожно спускались к оврагу, чтобы тронуть ногой ледяную воду ручья, они даже доходили до заброшенного клуба с облупленными колоннами и слонялись там по коридорам с вытертыми коврами, по комнатам отдыха, обитым потемневшими деревянными панелями. С каждым новым залом их гогот затихал, и вот уже в полном молчании они вступали в самые жуткие помещения клуба, где всегда царил сумрак, где монотонно качали листьями гигантские пальмы в кадках, где истертый бильярдный стол стоял в углу, как огромный бегемот… Дальше была страшная дверь на балкон: там стояли два гипсовых мальчика с выколотыми глазами и изъеденными плесенью руками — дом часто слышал, как вскрикивали дамочки, разглядев их сквозь пальмовые листья.
Это, впрочем, воспринималось с восторгом. И пальмы, и бильярдная («Починим-починим!» — но никто и никогда не чинил), и исторические автографы на шкафчиках, и мраморные бюсты, и даже вскрики при виде мальчиков на балконе — это было ужасно смешно и, как говорили, стильно.
Но только молодые оставались здесь, и смеялись, и гомонили в клубе, перед тем как уйти из него навсегда, перед тем как спрятаться в своих садах.
Ни один пожилой, ни один старик не заинтересовался ни садом, ни можжевельником, ни бильярдной, ни оврагом. Дом видел, как немногочисленные пожилые, приезжавшие сюда с разными целями, старались покинуть это место как можно скорее. Они, видимо, хорошо чувствовали запах гниения: ведь из чего он состоит, как не из пыли истершихся ковров, испарений умирающего можжевельника да идущего из оврага запаха сырой земли — запаха смерти.
Дому было больше семидесяти лет, и он знал, как проходит мирская слава. Он был очень престижным когда-то, и как раз это особенно изумляло молодых покупателей соседних садов: они не понимали, как связаны с представлениями об удобстве бесконечные лабиринты крохотных комнат, тупички ненужных чуланов, вынужденное кружение по коридорам, которое, казалось, и имело одну только цель: запутать, заморочить, отвести глаза. Кто-то из соседей даже шутил, переворачивая шашлык в роскошном
