солнцем, здоровается с дедушкой Губиным, вовсе не задумываясь над тем, что в голове и на сердце у дедушки Губина, в то время как у него, Дмитрия, в голове и на сердце стихотворение о сокрушенном дубе.
Теперь подошла расплата. Дмитрий стоял на трибуне и видел, что все от него чего-то ждут. Они ждут еще и потому, что этот вечер для них вроде бы соревнование: «Приезжий, говорят, востер, но и наш не уважит».
Состояние в точности такое, как много лет назад на гулянье. И знает, что нужно сейчас шагнуть за уходящей Шурой, догнать ее, и все понятно, все известно, что нужно делать, но секунды уходят, а он остается на месте.
(Да, пожалуй, все-таки про дуб. Неужели трудно понять? Или над каждым из них не распространилась некая темная и хмурая крона? Или каждому из них не стало бы светлее и легче? Постой, постой, но разве ты это самое и хотел сказать?)
По рядам пошел недоуменный шумок. Кто-то громко вздохнул. Слегка хихикнул.
— Я сейчас не готов, — начал говорить за Дмитрия его собственный приглушенный голос. — Я потом. Когда-нибудь потом…
— Он послезавтра! Стишок из головы выпал.
— Нет, я позже… Лет через восемь. Нужно собраться с мыслями.
Слушатели дружно засмеялись. Саша вскочил, чтобы все взять в свои руки.
— Я думаю, мы попросим все же Дмитрия Золушкина прочитать хотя бы одно стихотворение, — и первый стал аплодировать.
Дмитрий понял, что все равно придется читать, и прочитал стихи про дуб и березку. Торопливо ушел с трибуны, не глядя в зал, где люди начали подниматься со скамеек. Обострившимся слухом поймал два или три словечка.
— Оплошал.
— Куда уж нашим в калашный ряд.
— Про какой-то дуб написал.
— Наверно, про тот, что в Дерябе.
— Там вовсе не в дуб ударило, а в сосну. Она и сейчас там лежит расщепленная.
— Значит, наврал.
— Слышал звон, а не знает, где он.
— Через восемь лет приходите, он приготовится…
На другой день Дмитрий шагал рядом с отцом вдоль села. Они шли в лес, чтобы напилить дров, — одному Василию Васильевичу несподручно.
Прошли почти сутки с позорного выступления в сельском клубе, а все живо, как в первые полчаса. Он не знал еще, что и через три года воспоминание будет так же ярко и никуда от этого теперь не уйти.
«Ну да, ну да, — цеплялся он за разные теоретические соломинки, — многоступенчатое влияние и воздействие культуры. Я понимаю Блока и Вийона. Значит, я — передаточное звено. От них к народу, к Юрке Горямину и Васятке Петухову. Но что я могу им передать? Значит, что же я есть и зачем я? В университете студенты мне аплодируют и просят читать еще. Я читаю. А этим людям, с которыми я вырос, которые меня породили, мне нечего сказать! Позор! Позор и позор! Один ли Блок должен спускаться до них всех, они ли все должны подниматься до него, или такие, как я, должны уходить от них к тончайшему пониманию и ощущению Блока?»
Вспомнилась хлесткая фраза Матвея: «Они думают, что вышли из народа, а на самом деле они ушли от него». «А что же делать? Сколько лет еще мы не сможем с Васяткой Петуховым или с дедушкой Губиным обсуждать стихотворные опыты Брюсова или ощущение космического в творчестве Тютчева? Как думать одинаково и об одном?
Вот я и родной отец. Мы идем за дровами. Он несет топор, я — пилу. Я думаю о многоступенчатом воздействии культуры на широкие народные массы. А о чем думает он сейчас, сию минуту, сию секунду?»
Совпало так, что Василий Васильевич в сию-то секунду и высказал вслух то, что думал:
— На Миколавке, — сказал он, — хороша береза растет. Давно я на нее прицеливаюсь. Только подъезжать неудобно — за оврагом.
— Можно заехать со стороны Дерябы.
— Пожалуй, так.
До самого леса шли молча. Вопрос с березой обсужден. Василий Васильевич не любил говорить попусту.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дмитрия вызвал к себе директор. Надо сказать о нем несколько слов, потому что он был примечательный человек, так по крайней мере казалось всем студентам. Уж одно то, что он мог пойти со студентами «на угол» и провести там с ними вечер за тяжелым мраморным столиком, не лишено выразительности и характера. Пива он, правда, пил немного, ссылаясь на возраст и печень, но стихов поневоле приходилось принимать ударную, едва ли не токсическую, порцию.
Василий Сидорович слушал каждое стихотворение истово. А ведь были и никчемные и вовсе пустяковенькие стихи.
Выслушав, нужно сказать если не директорское (в условиях пивного бара), то, во всяком случае, свое старшее мнение. Сказать без ущемления поэтического самолюбия, с одной стороны (педагог!), без фальши и лжи — с другой.
— А что, а что? — начинал он своей обычной скороговорочкой. — Сочные стихи мужик-то пишет. И мысль… Очень интересная мысль. Вспоминаю по какой-то странной аналогии одно стихотворение Анненского «Из кипарисового ларца…».
И тут же начинал читать вспомнившееся «по странной аналогии» стихотворение (Анненского, Цветаевой, раннего Тихонова, раннего Прокофьева, Луговского), и вдруг все забывали о только что прослушанном стихотворении студента, и сам студент понимал, что высунулся с пустяком. Как если бы архитектор выставил свое здание — три кирпича, положенных друг на друга, а ему показали бы Покров на Нерли, или Кельнский собор, или Эйфелеву башню, или здание парламента в Будапеште.
Положение Василия Сидоровича сложное. Поэты, прозаики, драматурги, критики, хотя бы и будущие, народ более беспокойный, чем студенты-химики, или медики, или металлурги. И то сказать, все студенты во все времена — беспокойный и неугомонный народ.
Если выразиться по-старинному, то был Василий Сидорович неисправимый либерал, которыми во все времена изобиловала русская интеллигенция.
Дмитрий хорошо помнил, как еще на втором курсе (дело прошлое) захотелось ему среди зимы, среди учебы, за месяц до экзаменов, уехать в свое Самойлово и как пришел он к Василию Сидоровичу.
— Так. Цель, значит, ясна. Писать стихи. Я понимаю, понимаю. Там, в деревне, располагает. Верю. Напишешь, не подведешь. Ну, а основание?
— Какое основание?
— Основание, по которому я, директор учебного заведения, отпускаю вас в неурочное время?
— В урочное как раз, — мрачновато улыбнулся Дмитрий.
— Каламбурить мы тоже умеем. А суть?
— Нет, Василий Сидорович, никаких оснований. Писать стихи. Разве это не основание?
— Идеализм. Сейчас я ваше желание — писать стихи — подошью к делу, в папочку, передам секретарю, — и, видя, что Дмитрий собрался уходить, зачастил еще более: — Ты вот что. Представь мне справку… Ну, какую бы справку… — Начались конкретные инструкции, как ловчее обмануть директора института и на законных основаниях уехать в деревню за месяц до сессии.
Через две недели Дмитрий сидел на квартире Василия Сидоровича и читал ему новые, только что
