– Не так быстро, мистер! – огромная лапа бережно, как стеклянного (в смысле из НАСТОЯЩЕГО стекла) сняла с Молчановской груди медицинского робота. – Если вы уже на пути к норме, я вернусь к нашему пожилому джентльмену. А вы лучше ещё полежите.
Доброму совету Матвей не внял. Как только большой Мак отошел, Молчанов осторожно приподнялся, пододвинулся к ближайшей стене и сел, опершись о неё спиной.
Вокруг по-прежнему была рубка «Каракала». Достойные прусского капрала вскрики производил, естественно, азиат Клаус. Он сидел за пультом, внимательно смотрел на экран, по которому рывками двигалась слева направо какая-то невообразимо сложная схема (кажется, корабельных внутриобшивочных коммуникаций), командно порявкивая на чиф-брэйн, каковой, очевидно, и транслировал схему на главный экран.
Заслышав Макумбовы слова и Матвеевы трепыхания, Клаус оглянулся и глубокомысленно изрёк на глобале:
– Ввиду нехватки хирургического персонала аппендицит прооперировал дежурный паталогоанатом. – Размыслил немного и добавил: – Жалоб от больного не поступало.
Лицо у Кадыр-оглы было обвислое, под глазами синели преизрядные мешки, а под носом и на небритом подбородке засохли яркобурые пятна.
– Мак, что там с Лафоржем? – спросил Кадыр-оглы, вновь отворачиваясь к экрану.
– Сердце. Скоро всё будет в порядке, – сказал Макумба.
– Уже всё в порядке, – сказал Лафорж голосом хорошо выдержанного трупа.
Матвей скосил глаза и увидел престарелого программиста. Тот тоже сидел, привалившись спиной (правда, не к стене, а к рубочному входному люку) и был бледен до полной прозрачности. До такой полной прозрачности он был бледен, что огромных его растопыренных по стене ушей Молчанов с первого взгляда по-просту не углядел. Зато он углядел, как с левой стороны Лафоржевой груди дёргается-пульсирует под комбинезоном вздутие размером с кулак. «Ни себе чего сердце у папаши схватило…» Не успел, впрочем, Матвей додумать эту весьма содержательную мысль, как пульсирующее вздутие стронулось с места, выбралось из-за дедушкиной пазухи и оказалось всё тем же мед-механизмиком.
С нервным смешком Молчанов вернул голову в прежнее положение, и… и смешок его мгновенно оборвался перепуганным вскриком.
Схема с главного экрана исчезла. Теперь там колыхалась струйчатая бурая муть, из которой яростно пыталось вломиться в рубку нечто, состоящее преимущественно из глаз, бородавок и умопомрачительного несметья всевозможных зубов.
Азиат Клаус, не оборачиваясь, самодовольно хмыкнул:
– Хорош красавец? Всего полдюйма длины, а гонору на десяток кашалотов. Ух, как щёлкает! О! А?! Ещё объектив отгрызёт… А отогнать нет никакой возможности. К сожалению, межзвёздные беспосадочники почему-то не оснащаются устройствами для отпугивания рыб от внешних следящих камер. Такое вот техническое недомыслие.
Кадыр-оглы совсем утонул в кресле. То ли он задрал ногу на ногу, то ли обе ноги на пульт – во всяком случае макушка его гулькнула за кресельное подголовье, а потому казалось, что дальнейшую речь Клаусовым голосом повёл гоноровитый полудюймовый кашалот.
– Почтенные господа, капитан нашего лайнера приносит извинения за причинённые неудобства и лёгкие телесные повреждения. Тем не менее удар, в результате которого половина здесь присутствующих глубокоуважаемых господ изволила лишиться своих драгоценных чувств… Кто-нибудь ещё помнит начало фразы? Молчание… Молчание – знак согласия… Так вот, за этот удар капитан несёт ответственность лишь отчасти. Мы вошли в атмосферу на слишком большой скорости, и она (атмосфера) в наказание за нарушение соответствующего параграфа лётной инструкции оторвала от нас модуль-обойму орбитальных лифтов. И большое ей спасибо. Проклятый фрегат всё-таки успел плюнуть нам вслед, но мы уже были довольно глубоко, и всё та же атмосфера соблаговолила ослабить разряд примерно наполовину. И вся эта половина досталась модуль-обойме. Так что предлагаю почтить память наших покойных лифтов минутой молчания, ибо, если бы не они, чувств бы лишились поголовно все здесь и не здесь присутствующие, причём навсегда… Верзейхунг, битте, за словесное недержание. Просто раньше мне слегка некогда было трУсить, и теперь я, кажется, навёрстываю… Короче говоря, мы, как ни странно, сели. Причём грязные швайнехунден на орбите наверняка засекли пламенную гибель лифт-обоймы, но, надеюсь, считают покойничками не лифты, а нас с вами. Так что мы пока – пока! – в безопасности… по крайней мере, от орбитальных швайнехунден.
– Чёрта с два, – хмуро сказал Матвей.
Краем глаза он заметил, что Мак с Лафоржем, одинаково вытянув шеи, воззрились на него, и Клаус, выглянув из-за кресельной спинки, тоже воззрился на него, и даже микрокашалот перестал елозить кусалами по экрану и тупо уставился в кажется уже слегка надглоданный объектив.
– Им нужна УВЕРЕННОСТЬ. – Молчанов осторожно потрогал свои заново расквашенные губы, вздохнул. – Вспышка на месте погружения «Каракала» в атмосферу их не удовлетворит. Они обязательно просканируют поверхность Байсана всеми доступными способами. Найдут нас (такую громадину, как беспосадочник, только идиот не отыщет с орбиты) и завершат начатое.
– Вот поэтому я и сел в лужу, – немец Кадыр-оглы сказал это по-русски, но тут же перешел обратно на глобал. – Поэтому я и сел в озеро. «Каракал», к счастью, плавучестью не обладает. На Байсане есть концентрированные железистые руды – нам это тоже к счастью. Так что металлоискатель им не поможет, а сканеры, локаторы, оптика и всё остальное не найдёт нас под водой… во всяком случае, не найдёт без труда.
Матвей приоткрыл было рот для возражений, но ни единого звука издать этим самым приоткрытым ртом не успел. Клаус произвёл некое междометие, подозрительно напоминающее посконное русское слово «цыц», а затем как ни в чём ни бывало осведомился, выбираясь из кресла:
– Мсье Лафорж, вы как, в норме?
Ветеран бортпрограммирования истово заверил, что да, и при том уже давно.
– Тогда вы и Мак пройдите по каютам и сообщите пассажирам… гипнопассиваторы я сейчас выключу… сообщите, что прибыли на Байсан, что при выходе из сопространства потеряли лифты… я о таком ни разу не слыхал, но вот этого им как раз говорить не надо… вот… потеряли, и потому после совещания с руководством фирмы решили садиться по аварийной схеме – это чтоб не откладывать начала работ. Земля об этом якобы знает, вспомогательный корабль к нам уже вылетел. Так, что ещё им?.. Ну, приземлились не вполне штатно, но без серьёзных проблем и завтра приступаем к работе по плану. Всё. Больше ни о чём распостраняться не надо. Про Шостака скажите… да просто скажите, что очень занят. Поверят – они за время полёта всё-равно его ни разу не видели.
Помогая Лафоржу подняться на ноги, чёрный Макумба вдруг захохотал:
– А… А пассам будет это… весело просыпаться! – кое-как проикалось сквозь его хохот. – Ставлю сотню против десятки: нет такого, кто не выпал из колыбельки и заполучил меньше пяти синяков.
Клаус (он уже сидел перед чиф-брэйном) обернулся и протянул руку:
– Давай!
– Что? – оборвал смех Мак.
– Сотню давай. Когда только запахло тряской, я прихлопнул спасалки. Так что господа пассажиры спят себе безмятежно в своих уютных гробиках и видят приятные сны. Ну, марш. Да осмотритесь там по отсекам. И «Вихрь» проверьте.
Когда люк за Маком и Лафоржем закрылся и самозадраился, Кадыр-оглы бормотнул что-то в брэйновский микрофон (вероятно, скомандовал отключить гипнопассиваторы и отворить крышки коек), а потом развернулся вместе с креслом, уставился на всё ещё подпирающего стенку Матвея и осведомился по-русски:
– Ты знаешь, кто спровоцировал первый вооруженный конфликт с флерианами?
Матвей не знал.
– Первый вооруженный конфликт с флерианами развязала Международная ассоциация кулинаров. Верней, её председатель. Этот кретин преподнёс главе флерианской делегации красочное сувенирное издание «Шедевры земной кухни». Цыплёнка табака и простую глазунью клювомордый ещё кое-как вытерпел – даже на самой Флерии, дескать, в некоторых слаборазвитых районах тоже ещё сохранились
