где бы то ни было в селе. Помню эту теплую весеннюю землю, кур, греющихся на солнце, а из убранства самой избушки уцелела в памяти только золотая фольга, которой был украшен киот в переднем углу. Из-за этой фольги убогий киот избушки мне казался красивее, да и богаче нашего переднего угла, где могли быть, вероятно, иконы в серебряных, по-настоящему красивых окладах.
Сельские мальчишки дразнили меня Васичкой, и я принимал на себя тогда долю ее отверженности. Но отец с матерью, как помнится, не препятствовали нашим салазкам или собиранию черепков в летнее время.
Момента, когда все там в овраге распалось, не отметилось в моей памяти. Александра умерла, Паша и Васичка уехали в Москву, избушка развалилась, и скоро след ее стерся с лица земли. Осталась одна только ветла, которая все стояла и напоминала о том, что здесь жили люди. Но недавно рухнула и она. На этом месте бульдозером наскребли плотину, желая образовать прудик. Действительно, прудик образовался. Но так как не было взято никаких мер к его поддержанию, то в первую же весну плотину промыло. Вода утекла настолько, чтобы остатки ее уже нельзя было называть прудиком, но не настолько, чтобы не было тут грязной лужи вместо сухого чистого оврага.
О нескольких годах жизни в Москве Паша не может сказать больше трех-четырех фраз. По-видимому, никакой личной жизни у нее не было, а внешне — она работала на каком-то заводике (мыла бутылки), жила в общежитии. Васёнка к началу войны окончила ремесленное училище, осталась в Москве, вышла замуж. Сама Паша во время войны вернулась в деревню.
— Пошли карточки. Заводы подвергались эвакуации. Продовольствие прекратилось. Начали бомбы бросать. Ночью пушки палят. Вот ей-богу.
Однако справедливости ради нужно сказать, что Паша сама о себе многое забывает. В деревню она вернулась вовсе не в первый год войны, когда Москва была, по существу, осажденным городом и когда ее бомбили, но к исходу войны, потому что потеряла хлебные карточки. Она собиралась перебиться в деревне один месяц, а потом и застряла.
В то же время Иван Митрич и тетя Агаша были хотя и пожилыми людьми, но еще в силе, на своих ногах, и ничья посторонняя помощь им не требовалась. Паша оказалась для них неожиданной гостьей. С этих пор и появилась у Паши одна-единственная мечта, выражаясь по-другому, навязчивая идея — домок.
— Мне бы домок, маленький, вроде баньки, я бы там и жила, никому не мешала. Колхоз обязан мне построить домок. Я живой человек, а домика у меня нету. Где же я должна обитать? Я не зверь лесной. Каждому человеку полагается домок. Когда мы приехали с мамой из Москвы после революции… Карл Иванович, как сказать, уехал к себе в Англию, Екатерина Михайловна тоже с ним, а мы с мамой в деревню. И построили нам домок. Умные люди понимают, что без жилища нельзя. И тварь лесная все равно устраивает себе норки, гнездышки. Все па-доброму, па-харошему. Поросятки содержатся на ферме, овечки и козочки в хлеву. А как же это так, чтобы у живого человека своего домика не было? Пойду к Ворошилову, объясню ему, он человек умный, поймет. Я в Москве работала. Пожалуйста, скажет, Паша, тебе жилье. А как же так, без жилья.
— Почему же ты в колхозе не захотела работать? Кажется, тебя Дмитрий Кузьмич, когда был председателем, звал на работу. Если б ты работала все эти годы в колхозе, — глядишь, колхоз устроил бы тебе жилье.
— Ворошилов мне сразу скажет: ты, Паша, человек трудящийся…
— Почему в колхоз-то не пошла работать?
— Колхоз?
— Ну да.
— Что колхоз?
— Я говорю, почему работать в колхоз не пошла?
— Я бы пошла. Меня Дмитрий Кузьмич приглашал.
— Ну и что?
— Я говорю: назначьте мне цифру. А они этого не могут назначить. Работай, Паша, за трудодни. Я сначала работала. Месяц прошел. Я прихожу, как сказать, в контору: давайте мне цифру. Я человек трудящийся, мне полагается цифра. А какие такие трудодни…
Так-то вот еще в первые послевоенные годы произошел у Паши с колхозом конфликт. Жить ей было, по существу, негде, и ее приютила моя мать, Степанида Ивановна. Тут не было чистого благотворительства. Степанида Ивановна входила в преклонный возраст. Все ее дети разбросались по другим городам, сыновья в армии, у дочерей свои семьи. Возраст был вот именно переходный, когда Степанида Ивановна еще не хотела трогаться с места, покидать дом, в котором прожита жизнь, но и одной управляться стало уже трудно. Жизнь у них шла по принципу, который шутя определяла сама Степанида Ивановна: «Кот не может жить без деда, дед пропал бы без кота». Главная обязанность Паши состояла в хождении на колодец, потому что Степанида Ивановна все домашние хлопоты передоверить ей не могла, а за водой была уже не ходок.
Сосуществование двух старых женщин продолжалось несколько лет. Мирные дни перемежались у них неизбежными конфликтами. У жителей нашего села сложилось определенное мнение, что Паша просто- напросто лентяйка и таковой прожила всю жизнь. Но все же, наблюдая Пашу рядом со Степанидой Ивановной (во время каникул, скажем), я не мог бы назвать ее лентяйкой. Она, как говорится, — кошка, ходящая сама по себе. Паша, ходящая сама по себе. Пожалуй, это вернее всего определяет главную особенность Пашиного характера. Она и в сад пойдет, приведет в порядок малину, то есть обломает старые, сухие и привяжет к колышкам молодые побеги. Она и дров в избу внесет. Она, вероятно, и постирает. Но все это она должна делать по собственному желанию. Заставлять же ее делать то или это — бесполезно. Может быть, она и сделает то же самое, но позже и как бы самостоятельно, а не в тот момент, когда ее просят. Из-за этого, вероятно, и случались у них со Степанидой Ивановной конфликты.
Они прожили годы, но дом наш приходил в крайнюю ветхость, никакие подпорки и затычки уже не помогали, жить в нем сделалось невозможно, и Степанида Ивановна решилась наконец покинуть родные стены и переехать в Москву.
Проблема домика опять выросла перед Пашей. Возможностей было две. Попроситься к дочери, к Васёнке, качать внуков или попроситься к олепинским родственникам. Но Васёнка все обещала прислать письмо с вызовом в Москву, которое Паша ждет и до сих пор. Одно обстоятельство смягчило к этому времени ее судьбу и сделало Ивана Митрича и тетю Агашу более терпимыми к своей незадачливой родственнице. Паша стала получать пенсию — двадцать два рубля в месяц. Ее московских справок о мытье бутылок не хватило бы и на половину пенсионного стажа, но Степанида Ивановна тоже дала ей свою справку, в которую вписала столько лет, сколько требовалось.
Невелики деньги — двадцать два рубля, но все же подспорье, все же не в чистом виде лишний рот, особенно если учесть, что сами старики, будучи колхозниками, пенсии тогда еще не получали, и наличные деньги, пусть и небольшие, в хозяйстве помешать не могли.
Паша оказалась под крышей, но в досадной зависимости. В руках — чистые деньги, но нужно каждый раз их отдавать чужим людям.
Я не знаю наверное, требовали ли старики у Паши пенсию или обогревали и кормили просто так. Но, вероятно, все-таки требовали, потому что тоска Паши по собственному домику не прекращалась, не утихала. Так, когда мы отремонтировали свой дом, она очень просила, чтобы зиму мы разрешили ей в нем пожить. Но дом после перестройки оказался пригодным только для летнего обитания.
…Выпив рюмочку маленькими глоточками в течение многих минут, она заводила свою песню:
— Да… Все па-доброму, па-харошему, Розочка, деточки. А я своей Васёнке говорю: взяла бы ты меня, ей-богу. Говорит, я письмо пришлю. Вот уж столько лет жду-пожду, а письмеца нет. Да. Это неправильно. Как это родной матери письмеца не послать. Это не полагается. Родителей почитать надо. И мать живой человек. Я вот к Ворошилову пойду. Он разберется, кто прав, и скажет: возьми, Паша, себе домик, как ты есть человек трудящийся…
— Да ведь Ворошилов давно умер!
— Он посмотрит и скажет, как это так, чтоб живой человек остался без помещения. Это не полагается.
— Я говорю, умер давно.
