К сожалению, дела зовут меня в Москву, хотя свое путешествие по Русскому музею я считаю незаконченным.
Можно было бы ограничиться одним днем (и одним письмом к вам, дорогие друзья), но можно ведь ходить и целый год.
Люди пишут толстые книги о каком-нибудь одном художнике, изучают одного художника всю свою жизнь. Вот вам две крайности: мимолетный взгляд и перечень имен или доскональное профессиональное изучение. По первому пути я пойти не мог, потому что слишком многое и слишком сильно люблю в искусстве. Второй путь не подходит для меня по той причине, что я в живописи вовсе не разбираюсь. Но все же я живой человек и что-нибудь да вижу, что-нибудь да чувствую, стоя перед картиной. Пусть то, что я вижу и чувствую, ужасно с точки зрения специалиста, пусть это проявление слепоты и невежества, пусть. Не для одних специалистов пишутся произведения искусства.
Какую же меру я имею в виду, когда говорю, что путешествие по музею для меня не закончено? Да никакой меры нет! Просто чувствую, что хотелось бы еще походить по тихим просторным залам, посмотреть, помечтать, поделиться с вами.
О Левитане я однажды написал статью. Она называлась «Равнодушный». Вы статьи, конечно, не помните, а я вспоминаю ее лишь к тому, что, может быть, именно из-за статьи, из-за того, что уже высказывался об этом художнике, я все откладывал Левитана на конец, и вот приходится откладывать до другого раза.
А пейзаж вообще? Разве не отдельная тема для разговора? От Венецианова до Васильева, от Васильева до Куинджи, от Куинджи до Саврасова, от Саврасова до Левитана…
Да что пейзаж? Одно только поведение Куинджи (не говоря уж о его живописи), когда в самой славе он вдруг совершенно перестал выставляться и показывать свои работы кому бы то ни было и писал после этого еще двадцать лет! Разве не удивительная, не загадочная история! Об этом не только статью, об этом можно роман написать, даже, по теперешним временам, поставить кинофильм — детектив с психологией.
Хотите, я назову вам несколько имен, за каждым из которых вы почувствуете (нельзя не почувствовать) бездну не то что возможности — необходимости попять и осмыслить, что для человека пишущего равнозначно тому, чтобы высказать на бумаге, хотя бы и в дружественном письме.
Рерих. Бенуа (и вообще «Мир искусства»). Кустодиев. Билибин. Петров-Водкин. Малявин. Архипов. Серов, наконец, Валентин Серов!
Но последнее дело идти по именам. Тогда где же Репин, где Рябушкин, где Серебрякова, где… Нет, я с самого начала говорил, что есть путеводители и можно их во всякое время неторопливо листать.
Интереснее посмотреть в другой приезд, что, например, в разные времена разные русские художники думали о соотношении двух сторон всякого произведения искусства: его оберточки, того, что называется формой, и его глубины, духовной сущности.
Венецианов ратует за то, чтобы не писать даже «а-ля натура», но писать саму натуру, копируя скрупулезно и досконально. И тем не менее его картины чудесно одухотворены.
Нестеров говорит без обиняков: «В искусстве меня всегда больше привлекала не внешняя красота, а внутренняя жизнь и красота духа. Я верю, что живой дух творит форму и стиль, а не наоборот».
В то же самое время Ге рассказывает: «А вот, говорят, французы, те делают так. Накидают разных красок на холст, а другой холст прижмут и давай натирать. Краски расплющиваются, делаются разводы. Тогда откроют и по случайной форме подбирают сюжет… Это все идет от дилетантов, приплетающихся к искусству».
А тут еще врезается Крамской: «Если у человека нет величия души, он не может быть великим человеком, ни даже великим художником, ни великим деятелем, а лишь пустым истуканом для презренных толпищ. Время поглотит их вместе, не оставит и следа. Важно быть, а не казаться великим».
Короче говоря, хочется поговорить об этом. И потом нужно когда-нибудь задаться мыслью и проследить, как оно началось и как развивалось в разных направлениях, второе русское Возрождение в последние десятилетия прошлого и в начале этого, двадцатого века. Я уж предполагал в одном из писем, что, может быть, главным толчком послужило открытие целого огромного мира, целой скрытой доселе цивилизации — древней русской живописи, а точнее — иконы.
Но если это и была та самая точка, то интересно, как потом все начало разрастаться и шириться в самых разнообразных и неожиданных направлениях! Тут и удивительная «Снегурочка» Островского (а потом Васнецова), тут и Мусоргский с «Хованщиной» и «Годуновым», тут и Бородин с «Князем Игорем», тут и Римский-Корсаков со сказками Пушкина, тут и ждущий еще благодарности потомков Савва Мамонтов с его Абрамцевым, Щусев, Нестеров, Художественный театр, Васнецовы, Шаляпин, Кустодиев. Галерея Третьякова и храм Христа Спасителя, Суриков и Блок, музей Тенишевой и Есенин…
Предыдущее письмо я, помните, закончил на том, что существуют две критические точки в природе: точка замерзания, когда вода превращается в лед, и точка кипения, когда вода превращается в пар.
Мне кажется, и в искусстве тоже существуют эти критические точки и что жизнь, настоящая, теплая, полнокровная, живая жизнь, находится где-то посередине шкалы.
Если говорить правду, вот что меня привлекает больше всего: взглянуть попристальнее на эти противоположные, но в чем-то сходящиеся точки и попробовать разобраться хотя бы для себя.
Нет, в следующий раз я, как приеду в Ленинград, – сразу в Русский музей и по возможности в фонды. Там, говорят, лежат намотанные на валы огромные «именинные» полотна, там, говорят, полно скульптуры — бронзовых и каменных бюстов с десятью рядами медалей и орденов на каждой груди.
Но там же и начало испарения — почти весь Малевич, большая часть Кандинского и вообще двадцатые годы.
Неужели не интересно посмотреть?
А сейчас, когда уже билет на «Стрелу» и осталось каких-нибудь три часа на то, чтобы собраться и поужинать перед отъездом, я бросаю еще раз обратный взгляд на все, что увидел за эти дни, я вспоминаю с грустью, которая всегда появляется у человека перед дорогой, слова Михаила Нестерова: «Все придает музею вид дворца. Боровиковские, Левицкие, Брюлловы наполняют его истинным великолепием. Былая культура, деяния наших предков, великих и малых, раскрываются восхищенному взору. Там и знаменитые «смолянки», там и лучший Рокотов, и все говорит нам о былом, о людях, о нравах, об исчезнувшей жизни».
Путешествие в фонды
[Глава из книги «Письма из Русского музея», не опубликованная вместе с книгой по совету некоторых моих друзей, считавших, что я недостаточно компетентен судить о столь сложных и тонких вещах, как искусство, явившееся предметом этой главы. С тех пор я не стал компетентнее, да и ничего не менял здесь, но считаю, что просвещенные читатели сами разберутся, где право, где лево]
Вчера я побывал в интересных фондовых залах. Все в этих залах было не похоже на те запасники, где хранятся иконы, скульптуры, шитье, народное искусство. Здесь был порядок. Большинство картин развешено, остальные составлены на стеллажах, так что любую картину легко взять и посмотреть.
Не волноваться было нельзя. Мы находились у самых истоков, у самого изначального очага, откуда пошло дымить и туманить и натуманило на всю землю так, что и до сих пор ходим в этом дыму.
Разве не дым, не туман, когда в Британской национальной галерее в первом же зале, даже еще и до входа в первый зал, еще на лестнице видишь огромный лист кровельного железа, измятый и вставленный в добротную раму. Прошу понять меня точно: я увидел не что-либо похожее на кровельный лист, не нарисованный кровельный лист, но натуральный, подлинный, прихваченный ржавчиной на изгибах. Он весь был как смятая простыня. Я думаю, немало пришлось потрудиться, чтобы измять его таким образом. И вот, вставленный в рамку, он украшает Британскую национальную галерею. Разве я не прав, что только наглотавшись дыму, только с угару можно выставить такой лист и выдавать его за выдающееся
