предугадывал, чем обернутся подглядывания Мечника в грядущие жизни. Но ведь чтобы задумать и свершить, не всегда обязательно понимать до конца.
Значит, вот от кого досталась Кудеславу необъятная, нечеловеческая… нет, НАДчеловеческая тяжесть… мука одновременного осознания правильности, нужности этого превращения… и совершеннейшей невозможности позволить превратившемуся существовать.
Потому что под угрозой лад-порядок теченья времен.
«От тебя бывшего, через тебя сущего к тебе же грядущему…»
«Все те, которых не стало…»
Слишком могучими оказались силы, которые до самого последнего мига не решался разбудить премудрейший волхв-хранильник сокровенного капища Счи'сленя-Счисле'ни.
Слишком мало он — волхв — знал об этих, им же самим разбуженных силах.
И слишком, слишком многих ратных дел свидетелем оказался могильный мыс. Испокон веков, когда очертания речного русла наверняка были вовсе не похожи на нынешние, окрестные племена почему-то именно это место выбирали для кровавых свар.
И будут выбирать впредь.
Что ж поделаешь, бывают на свете такие места, словно бы проклятые всеми мыслимыми и немыслимыми воплощеньями всех мыслимых и немыслимых богов. Возможно, из-за этой-то проклятости ржавые именно тут и затеяли свое колдовское действо… на свою же беду.
Корочуновы, озвученные Векшей заклятья, имевшие целью поднять погребенных в кургане, подняли не только их.
Они подняли всех… нет, не всех, конечно, но слишком, слишком многих из тех, которых не стало и которых не станет на этом смертеобильном месте.
Павших в битвах.
В прошлых битвах и в битвах будущих.
И лад теченья времен окончательно смялся.
…В этой битве Кудеславу не нашлось места. И вовсе не потому, что он был безоружен — железная нелюдская дубинка в четыре пяди длиною не хуже кузнечного молотка годилась для вышибания духа из бывших своих хозяев.
Сперва он было захлебнулся в потопе не своих знаний и чувств, но ведовской дар-проклятие почти мгновенно вжился в свою добычу. Настолько вжился, что Мечник сумел среди ворвавшегося в душу несметья распознать тоненькую ржавую нить-пуповину, недооборванную между бывшей златой богинькой и ее инобережными оживителями. Распознать сумел, ухватиться покрепче… Но вместо того чтоб окончательно избавить Мысь от хватки бывших хозяев, он ее, хватку эту, перетянул на себя. И ржавые оказались не в силах побороть то, чему вся немереная могутность Его-Ее стала лишь частью. Все теперь вышло наоборот их ржавому замыслу: новорожденное Многосущное, присосавшись, потянуло в себя знанья да чаяния Борисветовых.
Мечник не нашел для себя места в заварившейся битве потому, что слившиеся земной и небесный холмы оказались совсем уже готовы стать не то норою, не то мостом с Нездешнего Берега на Здешний Берег. Оказались всего-навсего лишь готовы. Еще не поздно было пытаться предотвратить. А для этого надлежало смочь донести туда, к острому стыку земли и неба, обвалившееся на Мечниковы плечи жуткое и хрупкое бремя.
«К тебе, такому, и приживить, тебе и нести…» Ох же ж и благодарствуйте, ох и низкий поклон! Доверили, значит. Честь небывалую оказали — пожаловали ответственностью за всех сущих в мире людей, да богов, да… да… да чтоб вам, пожаловальщикам непрошеным, весь век так, как мне нынче!!!
Мечник рвался сквозь гремящий, рычащий, плачущий водоворот нелюдей и людей, страшась втянуться в эту кровавую быстрину, расплескать мучительную свою ношу в блескучем мельтешеньи отточенного железа, ощеренных клыков, пламенеющих глаз…
Почти зверьи морды и почти человечьи лица Борисветовых чудищ, лица оживших для новой бойни людей, иногда полностью скрытые диковинными наличниками диковинных шлемов, непривычного вида оружие давно прошедших или не скоро грядущих времен, одинаково называющееся железом, которого нет…
Двое латников в островерхих шишкастых шлемах спина к спине отбиваются топорами от стаи выворотней…
Великан в плаще из ведмежьей шкуры (бородатое лицо глядит сквозь разверстую звериную пасть), на круглом плетеном щите — крестовина с заломленными концами, в руке — усаженная железными шипами огромная палица, от свирепых взмахов которой еле успевает уворачиваться безглазая человекоподобная тварь…
Тускло отблескивающее бревно на тележных колесах, шестеро усатых верзил в одинаково потешной красно-синей одеже, в забавных шапках, похожих на сапожные голенища… Галдят, ухают натужно, разворачивая свою громоздкую колоду рылом к холму… И вдруг шарахаются от нее, а чернеющее на колодном торце дупло выхаркивает струю пламени да сизого дыма, и какое-то еле различимое глазом темное пятно уносится к подножью могилы, в самую гущу Борисветовых нелюдей. А через миг там, в гуще этой, всплескивается гремучий клуб раскаленной гари…
Могучий воин, как бы не целиком закованный в железо («как бы не», потому что туловище его скрыто белым невиданным одеянием), легко, будто играючи, орудует огромным двуручным мечом; рядом, ловко уберегаясь от широких взмахов соратнического оружья, держится голубоглазый красавец, явно только что лишившийся шлема (на щеке багрянеет рубец от лопнувшего подбородочного ремня, из-под русых кучерей выползает на лоб кровавая струйка). Короткий меч голубоглазого смертно встречает успевающих сообразить, что спасаться от выпадов двуручного страшила нужно не назад, а вперед; и сразу видно: обоим витязям — и голубоглазому, и многобронному — любо да ловко биться вот так, плечом к плечу, хоть у первого на червленом щите нарисован вздыбленный медведь с топором, а у второго на одеяньи алеют крестовина и меч… Наверняка разноплеменны сноровистые эти воины, и похоже, доводилось им уже сходиться в той, предыдущей битве, которая стала для обоих погибельной — сойтись не как нынче, а грудь с грудью…
Что ж, может, и приходилось… то есть придется… И верно, не им одним. Но сегодня вражде не втиснуться между этими людьми. Потому что все они — здешние, и перед ними настоящий, а значит, общий единый ворог — чужие, которых никто не звал.
А Жежень приходит в себя, он уже сидит там, близ лесной опушки, очумело встряхивая головой; а урманка-воительница дробит кузнечным молотком череп нелюдя, прорвавшегося было к творящим заклинания Векшам, и с брезгливо искривленных губ Асы рвется словенское «Стервь, падаль ржавая!», а в вятичевом горле кровожадным рыком клокочет скандийское «Р-р-рустер атсел!!!»
Мечник увидел свой меч.
…Кудеславовым оружьем бился выворотень, один из немногих своих собратьев, предпочетших для боя людское подобие. Леший ведает, был ли это именно тот ржавый тать, который давеча украл меч прямо из руки владельца — Мечнику все людодлаки казались совершенно неотличимыми один от другого. Что ж, тот ли, иной — разница в общем невелика. Только вятичу очень хотелось верить, будто это подвернулся-таки случай отмститься.
На глазах у подбегающего Кудеслава ржавая тварь успела вонзить кованный Званом клинок в грудь легкобронному воину, обличьем схожему с ямьцем или мордвином. Смертнораненый еще валился на землю, когда затылок его убийцы хрустнул под железным подобием волчьей лапы, и ведовской меч вернулся в хозяйские руки.
…У самого подножья кургана вятичу заступили дорогу пятеро. Кудеслав, до тошноты наглядевшийся безглазых, выворотней и прочих Борисветовых тварей, еще не видывал таких, как эти: были они обличьем совершенно как люди, и вместе с тем даже людодлаки не казались Мечнику настолько чуждыми всему человеческому… всему ЗДЕШНЕМУ человеческому.
Ржавые были при оружии (и при своем, и при обычном людском), но больше понадеялись на ведовство. А только то, частью чего выпало сделаться Кудеславу… Не страшили его теперь неявные силы. Разве лишь сам Борисвет был ему смертелен… Или сам Светловид… Или он же сам…
Мечник не успел ничего сделать, он успел только пожелать. Верней, пожалеть. Да, пожалеть, что при
