После многочасовой тряски в кузове я прибыла в находившийся выше в горах исправительно — трудовой лагерь отца. Заключенные вырубили жилища в неприступных горах, после чего их перегнали на новое место распахивать целину, а эту относительно освоенную территорию оставили тем, кто стоял ступенькой выше на китайской лестнице наказаний — ссыльным чиновникам. Лагерь был огромный, там отбывали заключение тысячи бывших работников администрации.
Мне пришлось часа два добираться от дороги до отряда отца. Веревочный мост над бездной зашатался при первом же моем шаге, и я чуть не потеряла равновесие. Усталая, с грузом на спине, я все же не могла не поразиться ошеломляющей красоте гор. Весна только начиналась, но земля уже покрылась яркими цветами, распустились капок и папайя. Дойдя наконец до барака отца, я увидела пару нарядных величественных фазанов, расхаживающих под облаками грушевого, сливового и миндального цвета. Несколько недель спустя белые и розовые лепестки засыпали всю тропинку.
При виде отца, с которым мы были в разлуке больше года, у меня заныло сердце. Ковыляя, он нес на коромысле две полные корзины кирпичей. Старый синий пиджак болтался на нем, как на вешалке, а из — под закатанных штанин выглядывали тощие ноги с выпирающими жилами. Его обожженное солнцем лицо испещрили морщины, волосы почти совсем поседели. Тут он заметил меня. Потрясенный, он неловко опустил на землю груз, а я бросилась к нему. Китайская традиция не позволяет отцу касаться дочери, и о том, как он счастлив меня видеть, говорили только его глаза. В них было столько любви и нежности! Но я заметила и следы переживаемых им мучений. Молодая энергия и воодушевление сменились старческой растерянностью и в то же время какой — то молчаливой решимостью. А ведь он был в расцвете лет, ему исполнилось всего сорок восемь. У меня перехватило горло. Я вглядывалась в его глаза, искала признаки того, чего боялась всего больше, — возвращения безумия. Нет, он не походил на безумца. С души у меня свалился камень.
В одной комнате с ним жили еще семь человек из его прежнего отдела. Там было только одно маленькое окошко, так что дверь приходилось оставлять на день открытой, чтобы внутрь проникало хоть немного света. Соседи редко говорили друг с другом, со мной никто не поздоровался. Я сразу ощутила: атмосфера здесь гораздо более тяжелая, чем в мамином отряде. Причина заключалась в том, что этот лагерь напрямую подчинялся Сичанскому революционному комитету, и соответственно — супругам Тин. На дворовой стене, у которой выстроились побитые мотыги и лопаты, все еще красовались дацзыбао и лозунги: «Долой такого — то!» и: «Покончим с таким — то!». Как я вскоре поняла, после тяжелого рабочего дня отца все еще таскали на вечерние «митинги борьбы». Поскольку вырваться из лагеря можно было, лишь попав обратно в ревком, для чего требовалось угодить Тинам, некоторые цзаофани соревновались в подлости, и отец, естественно, оказывался жертвой их нападок.
Его не допускали на кухню. Считалось, что он, «покусившийся на Мао», может отравить пищу. Не важно, что в это никто не верил. Смысл был в том, чтобы нанести оскорбление.
Отец стойко переносил все издевательства. Только однажды он дал волю гневу. Едва он появился в лагере, ему приказали надеть белую повязку с надписью: «Активный контрреволюционер». Он яростно отбросил тряпку и проговорил сквозь сжатые зубы: «Можете забить меня до смерти. Я не буду это носить!» Цзаофани отступили. Они поняли, что отец не шутит, а приказа убить его у них не было.
Супруги Тин имели возможность отомстить старым врагам. Так, один из лагерников в 1962 году участвовал в расследовании их деятельности. До 1949 года он находился в подполье, потом попал в гоминьдановскую тюрьму, подвергся пыткам, потерял здоровье. В лагере он вскоре тяжело заболел, но его по — прежнему заставляли работать без единого выходного. Он все делал медленно и, чтобы выполнить норму, трудился по вечерам. В дацзыбао его клеймили за лень. Одно дацзыбао, попавшееся мне на глаза, начиналось словами: «Товарищ, ты видел этого кошмарного типа — живой скелет с жутким лицом?» Под безжалостным сичанским солнцем кожа у него обгорела, сморщилась и сходила кусками. Он отощал до потери человеческого облика; после операции осталась лишь треть желудка, и есть он мог только очень понемногу. Не имея возможности питаться так часто, как следовало, он постоянно мучился голодом. Однажды он в отчаянии отправился на кухню, чтобы попить рассола. Его обвинили в намерении отравить пищу. Понимая, что ему недолго осталось жить, он подал лагерному начальству прошение — писал, что умирает и просит освободить его от тяжелых работ. Единственным ответом была злобная кампания в дацзыбао. Вскоре, разбрасывая навоз в поле под жгучим солнцем, он потерял сознание и упал. Его положили в лагерную больницу, где он через день умер. У смертного одра не было никого из близких. Его жена покончила с собой.
В «школах кадров» томились не только «попутчики капитализма». Люди, даже самым отдаленным образом связанные с Гоминьданом, либо те, кто имел несчастье стать объектом чьей — то мести или зависти, будь это даже вожаки потерпевших поражение группировок цзаофаней, умирали десятками. Многие бросались в реку, с грохотом бежавшую по долине. Называлась она рекой Спокойствия (Аньнинхэ). Глухими ночами эхо разносило далеко по округе ее шум, напоминавший стенания духов, и у заключенных кровь стыла в жилах.
Услышав об этих самоубийствах, я еще яснее поняла, что должна немедленно что — то придумать и как — то смягчить психологическое и физическое давление, оказываемое на отца. Нужно было дать ему почувствовать, что жизнь стоит усилий и что его любят. На «митингах борьбы», теперь уже не сопровождавшихся насилием, ибо у агрессивных лагерников кончился запал, я садилась там, где он мог меня видеть и ощутить мою поддержку. После митинга мы уходили гулять. Я рассказывала что — нибудь ободряющее, чтобы он забыл об омерзительном собрании, и массировала ему голову, шею и плечи. Он читал мне классические стихи.
Днем я помогала ему выполнять работу — разумеется, ему доставалась самая тяжелая и грязная. Иногда я вместо него носила корзину с кирпичами, весившую больше пятидесяти килограммов, стараясь сохранять беззаботное выражение лица, хотя едва держалась на ногах.
Я пробыла в лагере больше трех месяцев. Начальство позволило мне есть в столовой и выделило койку в комнате, где уже было пятеро других женщин, которые почти не разговаривали со мной. Большинство лагерников при виде меня отворачивались. Я же смотрела словно сквозь них. Но попадались и хорошие или, может быть, более смелые люди, не скрывавшие своей доброты.
Один из них, Юн, человек чуть моложе тридцати, с узким лицом и большими ушами, по окончании университета — а это было накануне «культурной революции» — попал в отдел к моему отцу. В лагере он командовал отцовским отрядом. Хотя ему было вменено в обязанность посылать отца на самые тяжелые работы, он при любой возможности старался незаметно уменьшить ему норму. Во время одной из наших мимолетных бесед я сказала, что не могу готовить еду, которую привезла с собой, потому что нет керосина для плитки. Через пару дней Юн прошел мимо меня с безразличным видом. Но я почувствовала, что он сунул мне в руку какую — то железку: это была сделанная им проволочная горелка — сантиметров двадцать в высоту и десять в окружности. Топливом служили скомканные старые газеты — теперь их разрешалось рвать, потому что с их страниц исчезли портреты Мао. (Он сам отменил эту практику, сочтя, что цель — самым явным и несомненным образом утвердить его абсолютную и непререкаемую власть — уже достигнута, и пора остановиться, чтобы не перегнуть палку.) На оранжево — голубом пламени горелки я готовила пищу, мало похожую на лагерный паек. Когда из кастрюли вырывался соблазнительный пар, я видела, как челюсти семерых соседей отца непроизвольно начинают двигаться. Я жалела, что не могу угостить Юна: если бы его воинственные коллеги прознали об этом, нам бы обоим не поздоровилось.
Благодаря Юну и другим порядочным людям отцу разрешались посещения родных. Юн также позволил ему в дождливые дни, его единственные выходные, уходить из лагеря, потому что, в отличие от остальных заключенных, отец, как и мама, обязан был работать по воскресеньям. Едва дождь стихал, мы отправлялись в лес и собирали под соснами грибы и дикий горох, которые я, вернувшись в лагерь, готовила с банкой утиных или каких — нибудь других мясных консервов. Мы пировали как боги.
После ужина часто приходили к моему любимому месту, которое я прозвала «зоопарком», — к россыпи причудливых камней на травянистой опушке леса. Они напоминали стадо удивительных животных, нежащихся на солнце. Впадины на некоторых валунах повторяли очертания наших тел, и, устроившись там, мы смотрели вдаль. Вниз по склону шли громадные капоковые деревья, без листьев, с алыми цветами, похожими на большие магнолии — они крепились на голых черных ветвях, устремленных прямо вверх. За месяцы, проведенные в лагере, я видела, как распускаются эти огромные цветы — багровые на черном. Потом на них завязались плоды размером с фигу. Созрев, они лопались и превращались в шелковистый пух,
