для гостей…
– А может, найдешь все же графинчик крестьянского вина, неокуренного… – попросил отец. – А то с моим сердцем опасно пить крепкое.
– Хорошо, отец. Подождите минутку.
Он нырнул в дверь, вскоре его шаги затихли в ночи.
– Так это твой парень? – скорее удивился, чем спросил Тоадер.
– Он самый.
– Славный хлопец! А я и не знал, что его фамилия Оляндрэ. И как звать, не знал. Я у них недавно работаю. А видать, видел его в школе. И когда увидел, так и остановился, не знаю почему, но показался он мне знакомым. Вроде как я с ним встречался где-то раньше. Не думал, что он нашей крови… И мой, если бы жил, пусть земля будет ему пухом, тоже теперь был бы взрослым парнем.
Василе молчал, уставившись в половицу. А Тоадер продолжал сдавленным голосом:
– Летом сорок четвертого докатилась война и до нашей Сэлкуцы… Подались мы с Панагицей и с нашим Думитрашом. Вокруг был ад кромешный, я вел лошадей под узду. Они то и дело шарахались, могли погубить нас всех.
Потом начался обстрел. Один снаряд упал прямо сзади кэруцы, где сидели Панагица и Думитраш… Вот так я и остался один-одинешенек. Тогда и распростился я с селом, с именем моим, с фамилией… И с тех пор живу чужой жизнью. Ты думаешь, легко жить чужой жизнью?!
Тоадер глубоко, протяжно вздохнул.
– Да, много горя принесла людям война… – сказал Василе. – Я тоже не забуду тех дней. Что там творилось! Особенно на мосту через Прут. Небо смешалось с землей… Вместе с противником пытались смыться и те, у кого рыльце было в пуху. Однажды вечером, на закате, партизаны напали на беглецов. Среди тех была и одна наша односельчанка. Тяжело раненная, она все же старалась не терять сознание. Все успокаивала своего двухлетнего малыша. Кэруца осталась с одной лошадью… Другую взял хозяин, чтобы спасти свою шкуру…
– Неправда! Неправда это! – в ужасе закричал Тоадер, вскочив со стула. Его голос дрожал, готовый перейти в плач. – Тебе наврали! Обоих убило, и Панагицу, и Думитраша, царство им небесное. И мне ничего не оставалось, как спасти хотя бы собственную жизнь…
– То, что ты хотел спасти свою жизнь, верю, – спокойно продолжал Василе. – Ты ведь всегда думал только о своей жизни. Но то, что я говорю – чистая правда. Всех подробностей ты, может, не знаешь, или не помнишь, потому что думал лишь о себе, как бы спастись. Ты, видно, обрадовался, увидев, что Панагица при смерти. А ребенок тебе бы помешал, а, что еще хуже, выдал бы тебя с головой…
– Враки все это, брат Василе. Разве мог я… Мою Панагицу… моего собственного ребенка… Господи, пресвятая богородица…
– Это не враки, Тоадер. Никто мне этого не рассказывал. Я сам все видел своими глазами…
Тоадер еще больше выпучил глаза, его лицо стало белее стен. Губа дрожала, словно пытаясь сорваться с подбородка.
– И я был с теми партизанами, – продолжал Василе. – Панагица долго не протянула, померла через несколько дней. Похоронили мы ее в Вэленском лесу, невдалеке от наших партизанских землянок. Нашли мы ей место на уютной полянке, которую Панагица знавала и раньше. Она любила ту полянку… И сейчас отдыхает там… А мальчик…
Послышался скрип калитки и приближающиеся уверенные шаги.
– Вот он идет…
Тоадер Оляндрэ застыл с перекошенным бледным лицом, выпучив глаза и молитвенно подняв руки, словно пытался выдавить из себя какое-то слово, навсегда застрявшее в горле. Лишь нижняя губа, изуродованная шрамом, чуть подрагивала, уставшая, обессилевшая, как змеиный хвост на закате солнца…
– Извините, я малость задержался, – ставя графин на стол, сказал Митря. – Пришлось далеко бегать. Но зато вино что надо! – Он прищелкнул языком от удовольствия. – Хороший мускат. От одного аромата голова кружится. Ой, у меня только один стакан! Что поделаешь, холостяк, начинающий хозяин. Сейчас принесу.
Через секунду он уже был у тетушки Мэриоары.
Сквозь приоткрытую дверь было слышно, как он извиняется, что потревожил ее в столь поздний час, приглашая и ее на стаканчик.
В это время Тоадер Оляндрэ поднялся и, не произнеся ни слова, направился к двери.
– Погоди, Тоадер, давай выпьем по стакану. За встречу. Что было, то было. А сегодня мы встретились, надо отметить событие, – предложил Василе, останавливая его у порога.
Но тот ничего не ответил. Даже не обернулся. Будто не ему говорят. И ушел какой-то странной деревянной походкой.
Василе стоял посреди комнаты, хмурый, погруженный в себя.
– А где же мош Никандру? – удивился Митря, вернувшись со стаканами.
– Ушел…
– Что-нибудь случилось?
– Нет, ничего, – Василе Оляндрэ старался отогнать тяжелые думы. – Сказал, что уже поздно, ему куда-то надо зайти…
– Ты его знал раньше?
