Иляна получила свои полдесятины, и это было все кх богатство. Пришлось им в первый же год работать по найму, за малую мзду обрабатывать чужую земли й копить деньги на домишко, потому что старик заявил: лучше он сожжет дом, чем позволит им войти в него.
Георге надеялся, что со временем сердце старика смягчится. Но проходили годы, а старик крепко, незыблемо стоял на своем. Что весьма радовало Костаке. Он всячески обхаживал родителя, приглашая его к себе на обед или на стакан вина, или же принося к нему всякие угощения. Он часто заставлял Тоадера рубить для деда дрова, носить воду, ухаживать за его скотом.
Однажды он сказал старику:
– Отец, ты уже стар, а хозяйство у тебя немаленькое и, чтобы оно не развалилось, тебе нужна крепкая рука Я мог бы тебе дать своего Тодерику…
Старик догадывался, куда клонит сын, но молчал. А Костаке боялся, как бы тот не раздумал и не отказался от своего проклятия. Тем более, что в последнее время туда стал наведываться и его брат Георге. И стал Костаке жаловаться старику, что Георге опозорил их род, связавшись с самой что ни есть распущенной голытьбой, что ему стыдно перед людьми, когда на улице эта «родня» здоровается с ним. И что Георге всегда был упрямым и непослушным, о чем он, родитель, не должен забывать…
Старик, чувствующий себя на пороге смерти, молчал в таких случаях, тупо уставившись в землю. Костаке было не по душе это молчание. Он уже несколько раз схватывался с Георге, крича, чтобы тот не смел переступать порог отчего дома, раз он так его опозорил. Тем не менее Георге продолжал приходить, сперва один, а потом с сыном Василе, который стал уже подростком, И старик вроде бы изменился: не бранил, не выгонял его больше. Говорил он все об одном, что у него отяжелели ноги, что его трясет сильно и что тянет его к старухе, которая, бедолага, уже десять лет лежит одна-одинешенька на кладбище.
Когда старик совсем ослабел, Георге почти не отходил от него. Костаке тоже был тут как тут. Не было у них времени для ссор: оба терпеливо смотрели в глаза старика, ожидая его последнего слова. Однако родитель продолжал хранить молчание.
Однажды зимним вечером, когда в печи гудел огонь, а снаружи неистовствовал мороз, старик приподнялся на локтях и жестом руки попросил сыновей подойти поближе.
Фитиль керосиновой лампы косо глядел на них. Какое-то время старик молча разглядывал сыновей. Будто собирался сказать что-то, открывал рот, но тут же останавливался, глотая невидимый комок и снова открывал рот. Его заросшее щетиной лицо осунулось и взгляд был другой, отрешенный. Наконец, чужим хриплым голосом произнес:
– Вот что, сыны… Мне пора в путь-дорогу… Засиделся я здесь, и холодно, и тесно как-то стало… Да и чужой я… А вы, сынки, живите разумно, чтоб люди не смеялись над вами…
Сыновья слушали с опущенными, как на исповеди, головами.
– Дружно живите, в согласии. Вы же одной крови…
Старик снова умолк, словно силясь вспомнить, что же ему еще надобно сказать. Долго глядел на Костаке. Тот облизывал пересохшие губы.
Но умирающий сказал не то, чего ожидал сын.
– Рад я за тебя, Костаке, хороший ты хозяин. И смирным ты был, и послушным, и господь не оставит тебя… Будь таким и впредь… Чтоб жить вровень с другими.
Старик перевел взгляд на младшего. Костаке беспокойно заерзал, недоуменно глядя на отца.
– Вроде ты еще что-то хотел сказать, отец?
– Скажу, сынки, скажу… Все, что смогу, скажу…
Говорил через силу, тяжело дыша. Продолжил, обращаясь к младшему:
– Ты, Георгица, бог мне свидетель, совершил тяжкий грех… Ослушался родителя, отравил ему старость, в душу плюнул…
Костаке утвердительно кивал головой, поддакивая с нескрываемой радостью:
– Правда, отец, истинная правда.
– Но все, что ты сделал, – продолжал родитель, – сделал на свою голову… А мне вот время пришло, и не могу я оставить тебя, сынок, с проклятием отцовским в душе. Может, и я был слишком крут с тобой… Я прощаю тебя… Прости и ты отца…
Георге приник губами к высохшей и холодной руке старика. Костаке вздрогнул, подался вперед, собираясь что-то сказать, но родитель продолжал:
– Снимаю проклятие и прощаю тебя… Отныне и дом и земля твои… Остальное…
– Отец, что с тобой? – заорал Костаке.
Старик хотел закончить свое последнее слово, но будто кто-то сдавил его горло. Он лег на спину, глотая воздух.
– Чтобы ты мучился вот так, пока не сделаешь по справедливости! – проклял его Костаке.
– Как у тебя язык поворачивается? – в ужасе воскликнул Георге. Костаке бросился к нему и схватил за шиворот.
– И ты еще рот открываешь, мерзавец?! Был босяком без стыда и совести, а теперь пришел в этот дом?!
Георге попытался вырваться из рук брата, но тот держал его мертвой хваткой. Началась потасовка. Отец умоляюще глядел на них и еле слышно шептал:
– Сынки… сынки…
Но сыновьям уже было не до него: пришло время излить злобу, которую они копили друг на друга вот уже столько лет. Они сцепились, пустили в ход кулаки. Георге задел плечом лампу, и она, сорвавшись с гвоздя, с грохотом упала, разбрасывая раскаленные осколки стекла. Темнота поглотила комнату. Однако
