называемый красный террор, чтобы ослабить или совсем погасить в нашей бывшей России чувство национального самосознания.
Значит, уходили и спасались от них люди, у кого это чувство было наиболее развито либо наиболее обострилось в результате октябрьского катаклизма. Многих успели убить на месте: Гумилева, Блока, Есенина, Клюева, Клычкова, Ганина, Орешина, патриарха Тихона, а также миллионы россиян, не имевших, может быть, столь же громких имен, но бывших тем не менее верными сынами и дочерьми своего народа.
Кое-кто успел убежать. Бунин, Куприн, Анна Павлова, Алехин, Рахманинов, Сикорский, Коровин, Шмелев, Цветаева, Сомов, Серебрякова, Мережковский и Гиппиус, Бенуа, Лифарь, Мозжухин, Плевицкая, Вертинский, Северянин, Рябушинские, Ремизов, Тенишева…
Шаляпин крепился долго, но частые обыски в его доме истощили терпение. Он уж обращался в ЧК, чтобы с обыском приходили в определенные часы, когда он дома: не захотели и слушать. Покинул родную землю Шаляпин, ушел в изгнание, сделался беженцем.
Материально он, конечно, не бедствовал. У музыкантов в этом смысле хорошее преимущество. Пока там книга, написанная по-русски, дойдет до французского (английского, американского) читателя. А он вышел и запел. И все всем ясно. Но бедствовал он по России, и даже не бедствовал, а принимал муки мученические, ибо он был велик не только своим искусством, но и своей любовью к Отечеству.
…И вот я познакомился с Софьей Михайловной Зёрновой, вот она привезла меня на съезд молодежи, а вот она привезла меня на русское кладбище.
Название его сейчас у всех, можно сказать, на слуху. Сент-Женевьев-де-Буа. Можно и упростить для русского выговора: «Святая Женевьева, лесная». Или еще проще: «Святая Женевьева». «Он похоронен у Святой Женевьевы».
Это место оказалось русским мемориалом случайно. Княгиня Вера Кирилловна Мещерская купила под Парижем участок земли и организовала там… Но нет. Все-таки прежде чем ступить на эту землю, давайте еще раз задумаемся. Вот я в начале этих записок привел письмо К. Станиславского к Соне, к Софье Михайловне Зёрновой. Но можно вспомнить и другое письмо, другого замечательного русского человека к другой замечательной русской женщине, а именно письмо Ивана Сергеевича Тургенева к баронессе Юлии Петровне Вревской. Она была его доброй знакомой. Женское очарование, самоотверженность и доброта сочетались в ней с пламенным патриотизмом.
Вл. Левченко пишет о ней: «В 1877 году началась русско-турецкая война. В освободительном походе на Балканах, как известно, участвовали не только мужчины-воины. Обстановка в российском обществе, накал благородных чувств были таковы, что многие женщины направились на фронт. Милосердные сестры – так их тогда называли. Среди них была и та, кого благословил Тургенев, – Юлия Петровна Вревская – одна из блистательных петербургских красавиц».
Текст тургеневского письма сохранился: «Мое самое искреннее сочувствие будет сопровождать Вас в Вашем тяжелом странствии. Желаю от всей души, чтобы взятый на себя подвиг не оказался непосильным. С великой нежностью целую Ваши милые руки, которым предстоит сделать много добрых дел».
С войны Юлия Петровна не вернулась, она умерла от тифа.
Теперь поставим вопрос ребром. Живи Соня Зёрнова в 1877 году, с ее добротой, с ее жертвенностью, с ее душой, разве не могла бы она оказаться в числе милосердных сестер (тем более дочка доктора), разве не могла бы она оказаться на месте Юлии Вревской, памятник которой стоит в Болгарии в городе Бяла? А баронесса Вревская, живи она не в 1877 году, а в 1917-м, могла бы она не оказаться в эмиграции на месте Сони Зёрновой?
Поскольку мы вспомнили про Болгарию, возьмем еще один пример, связанный с освободительной войной 1877 года. Как известно, на Шипке стоит памятник русским воинам, павшим там равно – рядовым, офицерам и генералам. Здесь же, на Шипке, можно сказать, у подножия памятника, в каких-нибудь двухстах метрах, существовал до нашего времени приют для престарелых русских генералов, ушедших в эмиграцию с Врангелем и его армией. Советские туристы всегда клали цветы к подножию памятника, почитая память русских воинов, но всегда обходили стороной, как зачумленных, русских воинов, доживающих свой век в приюте. (Новая власть Болгарии их не трогала.) Ну как же не обходить стороной: царские генералы, эмигранты, да к тому же – врангелевцы!
С детских лет, со школы, с помощью радио, газет, кинофильмов, литературы, было внушено и вдолблено: эмигранты. Эмигранты – предатели, эмигранты – изменники, эмигрантское охвостье, эмигрантское отребье, жалкие, озлобленные, бессильные в своей озлобленности – эмигранты. И не приходило в голову, что это была не вина, а беда русских людей.
Вспоминаю эпизод из фильма «Котовский». Его дивизия внезапно взяла Одессу, а там в оперном театре идет концерт. Публика – еще не разбежавшаяся и в глухих подвалах еще не оказавшаяся интеллигенция. Там мог находиться, скажем, и Бунин, живший в те дни в Одессе, и мог он оказаться с дамой. И вот победитель Котовский, внезапно взявший Одессу, выходит на сцену, постукивая нагайкой о голенище, мрачным взглядом обводя зал, и вдруг командует публике: «Встать!»
Не в том дело, что таким оказался Котовский, а в том, что много лет спустя создатели фильма видели в Котовском пример революционной доблести и считали, что он принес на своих саблях вполне нормальную, в их понимании, но не нормальную, однако, для «свободного естества человеческого», атмосферу насилия и принуждения. А ведь человеку с чувством собственного достоинства, тому же Бунину (особенно при даме), легче умереть, а тем более уехать куда-нибудь подальше, нежели на каждом шагу претерпевать принуждение и насилие.
Впрочем, «Встать!» в театре – это лирика. Но вот в Петрограде велено (приказ Зиновьева) всем бывшим офицерам русской армии зарегистрироваться на предмет их учета, выдачи хлебных карточек и трудоустройства. Все русские наивные люди, верившие еще в правила игры, зарегистрировались. Все они по этим регистрационным спискам были схвачены и расстреляны. А если бы некоторые из них, вместо того, чтобы регистрироваться, успели исчезнуть и потом оказались в Париже, – разве можно было бы их за это осуждать?
…Кстати, уместно именно тут воспротивиться слову «расстреляны». Про большинство перечисленных мною людей, начиная с Гумилева и кончая поэтами есенинской плеяды, говорят, что их расстреляли. Однако слово «расстрел» содержит в себе некое законное и поэтому ритуальное действо, даже если эта казнь не публичная, а скрытая и ночная. «Не бил барабан перед смутным полком». Да, плохое утешение, но выводили на казнь, на расстрел, под дробь барабанов, и выстраивалась шеренга стреляющих, и казнимому завязывали глаза (многие отказывались от этой ритуальной детали), и раздавалась команда… Я уж не говорю о том, что к приговоренному присылали перед казнью священника… Поэтому я всегда в глубине души возмущался, когда говорили, что Гумилев расстрелян. Да даже… хоть они и сами палачи, ну… там… Тухачевский и Якир, расстреляны. Небрежность в обращении с русским языком. Они вовсе не расстреляны, а просто застрелены. В затылок. Застрелены, вот именно, как «бешеные собаки». Ну этим-то двоим –
