Ладно, хоть бабы смоленские не забыли. Но никто не приедет и не вернется. Лежит Мария Клавдиевна под Парижем в местечке Сен-Клу в могиле, украшенной русскими эмалями. У каждого своя чаша.
Иванов Георгий Владимирович (1894—1958).
Поэт родился в Ковно в семье военного. В 1910 году окончил кадетский корпус. С 1911 года начал печататься в журналах «Аполлон» и «Современник». Первый сборник стихов увидел свет в 1912 году… С 1923 года в эмиграции вместе с женой Ириной Одоевцевой… За границей выходят сборники его стихов (1931, 1938, 1950). Последний сборник стихов (1943—1958) вышел в 1958 году… Умер на юге Франции. В 1963-м его останки были перезахоронены на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Могила № 6695.
У Георгия Иванова непростая судьба. Имеется в виду не биография. Тут как раз все более или менее ясно. В 1923 году эмигрировал, в 1958 году скончался. А страдания, тоска, печаль, томление духа – это личное дело каждого. Имеется в виду его поэтическая, литературная судьба, место его поэзии в русской литературе, а вместе с поэзией и место самого Георгия Иванова.
Тончайший лирик, ювелир, филигранщик, но…
Конечно, любое явление искусства, а также и любого творца искусства (поэзия, музыка, живопись) нужно судить по верхним отметкам. Но не только. Я бы о поэзии того или иного поэта судил бы также по участию его стихов в литературном и даже житейском обиходе. Сопровождает ли эта поэзия нас на нашем жизненном пути, нужно ли нам само ее существование, или она существует где-то там, сама по себе и нас не касается.
Дело тут не только в тиражах, в распространенности, в доступности.
Человек посмотрел в окно и говорит: «Мороз и солнце, день чудесный». Или шепчет про себя: «Выхожу один я на дорогу», или (смотря по обстоятельствам): «Мой костер в тумане светит», «На холмах Грузии лежит ночная мгла», «Любимая, меня вы не любили», «Колокольчики мои, цветики степные», «Мне осталась одна забава…», «Поэтом можешь ты не быть…», «Сейте разумное, доброе, вечное», «Где стол был яств, там гроб стоит», «Не внемлют, видят и не знают», «Где гнутся над омутом лозы», «Буря мглою небо кроет», «Я не первый воин, не последний», «Девушка пела в церковном хоре», «Вот парадный подъезд…», «Прощай, свободная стихия», «Выпьем, добрая подружка…», «А он, мятежный, просит бури…», «Земля у нас обильна, порядку только нет», «Ты отстрадала, я еще страдаю», «Умом Россию не понять», «Цветы мне говорят – прощай…»
Если задаться целью, можно целые страницы исписывать строками, строфами, а то и целыми стихотворениями, которые живут в нас, которые всегда с нами. Это как бы та атмосфера, которой мы (в том числе) дышим.
Вот почему, когда мне говорят (к примеру), что Иосиф Бродский – гениальный поэт, я сразу требую: «Строфу наизусть». Молчание и растерянность. «Строку наизусть», – продолжаю требовать я. Тишина. Не участвует в обиходе.
Дело не только в том, что мы не можем прочитать наизусть строку или строфу, но что эта «поэзия» не живет в нас, не образует нас, не освещает нашу жизнь, то есть ее для нас фактически нет…
Я не хочу сказать, что это единственный правильный критерий в оценке искусства, но все же я бы его не сбрасывал со счетов.
Кроме того, бывает изредка и так, как предсказывала Марина Цветаева: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед».
Первое стихотворение Георгия Иванова, которое «вошло в мой обиход», было для меня безымянным, просто услышал где-то, от кого-то и сразу запомнил, благо и всего-то восемь строк.
Это была пора, когда национальное самосознание стало подавать признаки жизни. Это была пора, когда вслух, перед большими аудиториями произносились слова «Государь», «Наследник», «Монархия», «Великая Россия»… Это была пора многолюдных литературных вечеров (впрочем, не только литературных, там и пели, и просто произносили речи). Народу в обширных залах собиралось многие тысячи. В самые патетические моменты люди вставали, овации походили на бурю.
Мне пришлось участвовать в нескольких таких вечерах. Как раз у меня накопилось несколько стихотворений, которые соответствовали настроению собравшихся, и сами мои стихи способны были возбудить и создать соответствующее настроение.
Так вот, выступая, произнося речь, а пока дело не дошло до своих стихов (они, как известно, в конце), я прочитал это короткое стихотворение, очень оно приходилось к месту. Я сказал, что не знаю, кто автор, но тотчас мне подсказали, что это Георгий Иванов.
Бесспорно, что стихотворение это навеяно, кроме того, что самим фактом зверского убийства царской семьи, еще и очень известной, очень распространенной в свое время фотографией Государя со своей семьей. Собственно, это и есть та самая фотография, но только в стихах.
До сих пор не могу понять, как это я, с детства, с юности знавший наизусть уйму стихов, пропустил это стихотворение, а если судить строже, то и целого русского поэта. Потом-то, конечно, наверстал.
Было еще одно стихотворение Иванова, которое я знал издавна и которое оставалось для меня безымянным. Вернее даже – не так: я считал, что слова для своей песенки Вертинский написал сам.
Если бы меня попросили назвать главную черту в характере Георгия Иванова как поэта, я сказал бы: гражданская инфантильность… В России, где, как известно, от некрасовского: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», до современно-евтушенковского: «Поэт в России больше, чем поэт», – в России, да еще времен катастрофы и катаклизма, инфантильность Георгия Иванова непонятна. Даже Юрий Кублановский, составитель первого – после десятилетий – томика стихов Иванова, не мог не написать в предисловии:
