Сперва Зазыба даже не понял, что это подала голос перепелка. Но вот послышалось выразительное и полное:
— Пить-пиль-вить… Пить-пиль-вить… Пить-пиль-вить…
И Зазыба уже не сомневался.
— Пить-пиль-вить…
А не запоздала ли песня ее в этом году?
— Пить-пиль-вить…
Зазыба собрался уже закрыть окно. Но только прикоснулся рукой к створке. Что-то удерживало потянуть ее к себе.
— Пить-пиль-вить… Пить-пиль-вить…
В голосе перепелки не было той ядреной и беззаботной удали, которая, будто удар хлыста, порой прямо-таки подстегивает и поднимает дух.
— Пить-пиль-вить… Пить-пиль-вить…
Сегодня перепелка не иначе как плакала. То ли гнездо ее разорили, то ли другая какая беда заставила оглашать тоскливым зовом окрестность.
— Пить-пиль-вить… Пить-пиль-вить…
Зазыба почувствовал это и с грустью подумал: если птицы так плачут, то как же должны голосить люди, у которых горя несравненно больше, а теперь так его и вовсе через край? Вспомнилось:
— Никаких немцев, — успокаивая жену, бросил Зазыба в темноту хаты. — Тебе и вправду показалось.
Но Марфа сама подошла к окну.
— Да и в самом деле ничего не слышно, — согласилась она, прислушавшись.
— А почему вдруг подумалось тебе? — спросил Зазыба.
— Будто машина прошла…
— Где?
— По улице.
— Тогда б она и теперь гудела.
— А кто ее знает…
Марфа зевнула, но от окна не уходила.
— Ложись спать, — посоветовал Зазыба, — а то завтра будешь слоняться сонная по двору. Да и девку мы, видать, разбудили.
— Она ж молодая. Ей спится. А тебя вот зря по дурости своей подняла.
— Да ладно уж, — махнул рукой Зазыба.
Марфа снова прилегла на топчан, а Зазыба остался сидеть на лавке — сильно зачесалась голень в сапоге, должно быть, взопрела в портянках. Он страдальчески морщился, хотел было уже разуться. Но вдруг на улице послышались голоса. Зазыба быстро прикрыл окно, а сам стал за косяк. Голоса приближались. Разговаривали по-русски. Как только Зазыба уловил это, сразу успокоился и перестал прятаться. Марфа тоже услышала голоса, вскочила с топчана, подошла к окну.
— Что там?
— Подожди, — предупредил Зазыба.
Наконец Зазыба различил в сумерках на дороге две человеческие фигуры. Они приблизились к хате и остановились.
— Может, эта? — спросил один.
— Если та женщина верно посчитала, — ответил другой.
— С левой стороны?
— Кажется, да.
— А как тут войти во двор?
— Черт его знает!
— Может, залезть в палисадник да постучать в окно?
— Нет, вытопчем гряды. Под окнами у крестьян всегда что-нибудь растет.
— Может, выйти к ним надо? — подсказала Зазыбе Марфа.
Те двое направились к воротам, где с правой стороны была калитка. Запоров замысловатых на ней не было, лишь деревянная собачка, которая приподнималась посредством веревочки через просверленный глазок. Во двор нетрудно было попасть даже ночью. Как и следовало ожидать, незнакомцы быстро справились с нехитрым запором и взошли на крыльцо. В хате было слышно, как они застучали щеколдой. Зазыба вышел в сени. На крыльце, очевидно, услышали, что дверь открылась, и перестали стучать. Некоторое время царило молчание. Тогда Зазыба нарочно кашлянул.
— Председатель сельсовета здесь живет? — спросили с крыльца.
— Нет.
— А кто вы? Председатель колхоза?
— Нет, я завхоз.
— Мы красноармейцы. Дело у нас срочное.
Зазыба стал отпирать — привычно нащупал в темноте железную задвижку, повернул ее вправо, железо брякнуло, и дверь распахнуласьпочти настежь, будто на нее кто-то сильно нажал стой стороны. Красноармейцы отступили на шаг,давая, дорогу хозяину… Зазыба, вышел на крыльцо, стал между красноармейцами, Один из. них поднес руку к. фуражке, сказал:
— Лейтенант… — и назвал фамилию, которую Зазыба не расслышал. Глаза у красноармейца блестели, это было видно даже ночью.
— А что у вас за дело ко мне? — спросил Зазыба.
— Бензин нужен, — сказал лейтенант.
— Бензин? — переспросил Зазыба.
— Да.
— А есть ли он. Наверное, сдали вместе с машиной. У нас полуторка была.
Лейтенант снял фуражку.
— А кто скажет, есть бензин или нет? — спросил он более настойчиво.
Зазыба пожал плечами.
— Ну вот, а еще завхоз!.. — недовольно сказал красноармеец, до этого не вступавший в разговор.
— Так я тоже без году неделя тут, — начал оправдываться Зазыба. — Отлучался из колхоза. Все делалось без меня.
— Понимаете, у нас горючее кончилось…
— Может, спросить тогда у кладовщицы? — неуверенно, будто про себя, сказал Зазыба. — Это недалеко тут.
— Хорошо, — сразу согласился лейтенант.
Зазыба постоял немного в раздумье, затем тихо закрыл дверь и первым сошел с крыльца.
Кладовщицей в колхозе была Ганна Карпилова, соломенная вдова. В молодости — ей не было еще и двадцати пяти — она прижила двоих детей, так называемых ветровичков-безбатько-вичей. Ходили к ней и здешние, веремейковские, мужики, и приезжие, в особенности разные уполномоченные, которые просиживали в колхозе целыми неделями и которых приводили к ней запросто, по-деревенски, как в гостиницу на ночлег. Случалось, что объявлялись и женихи, сватались раза три. Но долго не задерживались в ее хате. Одного примака, лесосплавщика, она прогнала сама — избила подойником за то, что где-то видели его со старшей Хрупчиковой дочкой, остальные сбежали сами. То ли харчи не нравились, то ли выдержки не хватало. Кладовщицей Ганну поставил уже Чубарь. Сперва в Веремейках смеялись над этим, но потом перестали: слабая на передок, Ганна оказалась крепкой на голову. За каких-нибудь полгода она освоила всю бумажную премудрость и стала неплохой кладовщицей. Когда Зазыба привел к ней во двор красноармейцев, она спала: по ней хоть перун, лишь бы мимо. Будили долго, наконец достучались. Ганна подошла к окну, узнала Зазыбу. Но на порог вышла босиком, в одной рубашке.
— Ну, чего тебе? — спросила она недовольно.
