К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Четырнадцатое декабря застало Невельского двенадца­тилетним мальчуганом в Морском корпусе. Он живо помнит красавца преподавателя лейтенанта Николая Бестужева и тот жуткий мальчишеский шепот, каким передавали, что Бестужев четвертован, а голову его проткнули копьем и во­зят по городу. Помнит и окончившего при нем корпус Петю Бестужева, сосланного царем на Кавказ, прямо под пули горцев. От пуль Петя уцелел, а травли цепных псов Николая не выдержал и сошел с ума.

Невельской и не подозревал, что скученные в Чите и на Петровском заводе декабристы многое установили, прове­рили и, самое главное, давно вскрыли истинную роль самодержца в их деле. Главный виновник их несчастий и несча­стий родины, выдающийся актер на троне, был разоблачен до конца.

Как только попали в его руки участники заговора, импе­ратор скинул маску и превратился в опытного сыщика и тю­ремщика: он разработал до мелочей для каждого особый ре­жим, усиление строгостей или ослабление их, смотря по по­ведению преступников. Шаг за шагом, зорко и с холодной жестокостью следил он за каждым из них, чтобы внезап­ными вопросами использовать психологическое состояние беззащитных жертв: презрение и угрозы причудливо пере­плетались с игрой на супружеских и родительских или сы­ новних чувствах. Пускались в ход даже слезы огорченного отца-монарха, беспокоящегося о своих заблудших, но любимых детях.

И надо признаться, что искусная игра окрыляла актера: теперь он был на высоте призвания, в ударе. И некоторые неопытные жертвы, не допускавшие, что монарх способен на гнусные провокационные приемы, дрогнули: царю удалось глубоко проникнуть в святая святых заговора. Это достави­ло ему самоудовлетворение своим искусством, но еще боль­ше обеспокоило: оказалось, заговорщики везде – в столице, в южной глуши и даже на Западе, за рубежом. Их много. За ними роты, полки, дивизии, корпуса, военачальники, вельможи. Последние пока прячутся в тени, но они есть, они сочувствуют, и стоит лишь ему покачнуться, обнаружить свою слабость, и... полетит кувырком доставшийся так доро­го трон.

У актера созрел план: показать, намекнуть вельможам, что ему все известно, и тем самым подчинить их себе, обез­вредить, а там и сосчитаться, в зависимости от проявленно­го ими усердия.

Во главе будущего временного правительства восставших намечались Сперанский и Мордвинов, за ними шли вожа­ки – Пестель, Рылеев и отказавшийся принять присягу, страшный своим молчанием Ермолов с его хорошо дисцип­линированным корпусом.

Царь принялся за них... Константин отказался от пре­стола, Ермолов присягнул – первая серьезная победа, Морд­винов подал в отставку – вторая, Сперанский – основная пружина его верховного уголовного суда – одинок: пусть старается заслужить право на жизнь. Пестель и Рылеев от­крыты до конца: эти не сдадутся и сами жаждут, как избав­ления, смерти в немеркнущем ореоле мученичества. Они ее получат, но получат без ореола, как жалкие, попавшие в капкан волки.

И все идет, как по писаному. Сперанский лезет из кожи, чтобы создать для сборища лишенных чести и уважения к самим себе Дибича, Бенкендорфа, Чернышева, Левашева пышную оболочку тайной комиссии и верховного суда, и на­ряжает их в судейские тоги. Своих мнений у этих судей ни­когда не было и быть не могло – они только молчаливые подголоски, верное эхо Николая. Николай трусливо прячет­ся за этой ширмой.

Каждый день этот почтительнейший «сын-рыцарь» пи­шет письма своей кровожадной матушке, которая опасается, что у него не хватит решительности, и старается поддержать в нем жажду мести. Незачем стараться: сын садистки доста­точно мстителен и кровожаден сам, он заставит декабристов, избегнувших казни, умирать десятки лет в медленной, му­чительной агонии. Он высосет из них жизнь капля за каплей: в объятиях вьюг и снегов беспощадной Сибири, в каменных сырых мешках крепостей, в темных клетках тюрем, в тоскливом одиночестве, созданном специально для них в акатуйской пустыне. Но он пробует воспользоваться прикрытием и материнской ширмы: он мечтает слыть всепрощающим, жертвой, которую заставляют играть роль мстителя.

Он изливал перед матерью свои человеческие чувства, которые якобы терзают его источающееся кровью от любви к заблудшим сердце, а в то же время на клочках бумаги от него летели короткие распоряжения в тюрьму: «содержать строже», «содержать особенно строго», «держать на хлебе и воде», «заковать» и т. д.

«Потом наступит казнь», – писал он в одном из писем брату, как провидец, еще до решения суда... Иначе откуда же ему знать о грядущих казнях? Он знает больше: не толь­ко о том, что она состоится, но и место ее совершения, и вре­мя, и даже весь ее ритуал. Откуда? Да он сам его обдумы­вал во время прогулок с собакой по дворцовым садам и за­тем тщательно сочинял строку за строкой ночами в кабине­те. Он сочинил ритуал ее в нескольких вариантах, чтобы вы­брать лучший, наиболее бьющий по нервам жертв, родных, зрителей и даже участников – палачей. На донесения о су­масшествиях и смертях среди заключенных в тюрьмах упор­но отмалчивался.

В своем «смирении» перед совершившимся он был так «великодушен», что отказался от права самодержца «ка­рать и миловать», предоставив это право «независимому» верховному суду в обязательных, однако, для суда страш­ных рамках убийства. Вот теперь уже действительно можно отдохнуть от тяжелых трудов, чтобы, сидя в тихом кабинете, придумывать новые способы мучительства своих жертв.

...Перед императором уже в течение четверти века лежал поименный список обреченных на каторгу. Он знал его на­изусть, но список помогал тщательно следить за каждым в отдельности, а это очень важно, так как со стороны осужденных и родных начались и все время продолжались прось­бы о смягчении и милостях... И они получают смягчение и милости, но тоже капля за каплей, отравленной ядом зло­ радствующей мести.

Умоляют освободить из заключения – высочайше повелено освободить и отправить на каторгу в кандалах! Про­сят избавить от невозможной скученности в тюрьме – зады­хаются, – высочайше повелено выстроить в пустынном, уединенном месте новую обширную тюрьму, с темными, без света, но «обширными» каморками.

Света, бога ради, света! Через три года разрешена «щель у потолка в четыре вершка».

Прекратите терзание запрещением писать! Ответ – каторжные вам не родные, забудьте о них. Однако царское разрешение все-таки последовало... через одиннадцать лет.

Разрешите проехать к мужу, сыну, брату, жениху!.. Только в качестве лишенных прав и без охраны дорогой и на месте от уголовных элементов, непременно без детей. Дети, рожденные в изгнании, лишаются права носить фа­милию отца, а жены – права возвратиться на родину.

Дайте возможность распорядиться средствами для воспи­тания детей! Воспитывайте сами, в другом образовании нет надобности. А через несколько лет – милость: дети могут быть приняты в казенные школы при условии лишения их фамилий. И дальше – прямое издевательство: появляются Никитины (Трубецкие), Барановы (Штейнгели), Давыдовы (Васильевы)...

Издевательства царских властей продолжались, крупицы льгот ожидались годами и непременно отравлялись ограни­чениями. Зато секретные циркуляры за печатями, с фельдъегерями летели, не задерживаясь, чтобы запугивать едущих к мужьям женщин, чтобы не допускать никаких связей с на­ селением.

Вопрос о декабристах и их идеях раскрепощения людей и о конституции занимал внимание царя в продолжение все­го царствования.

8. ЯКУТСК И ПЕРВЫЕ ШАГИ НЕВЕЛЬСКОГО В ИРКУТСКЕ

В Якутске Невельской застал Муравьева и дам. Он работал со своими офицерами над подробным докладом Мень­шикову, а главное – над приложениями. На них наглядно и со старанием изображали, как представляли себе лиман, перешеек и сахалинские заливы с северной и южной сторон Лаперуз, Бротон, Крузенштерн, Гаврилов и, наконец, что оказалось на деле.

За работой с нескрываемым интересом следил сам гене­рал-губернатор, предвкушая удовольствие ярко изобразить в докладе царю важность и своевременность открытия. Позд­нее чуть, заразившись пылом открывателя, он и сам стал слагать гимны победителям и открыто осуждал министерст­во иностранных дел.