К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Закревский сообщил Чернышеву, с которым очень дру­жила жена Нессельроде, дочь Закревского, о том, что дейст­вия Муравьева на Амуре вызывают неудовольствие пекин­ского правительства. Горчаков в то же время предполагал, что его сообщение понравится царю, недавно отказавшемуся от Амура, и писал тому же Чернышеву, что Амур России не нужен, что в связи с высылкой в Сибирь петрашевцев и влиянием осевших в ней революционеров зреет крамола, ко­торая может довести Сибирь до отложения от России!

Все это было нелепо, неправдоподобно, и Чернышев сме­ялся, читая эти «дружеские» письма. И тем не менее по со­вету Нессельроде решил довести их до сведения царя.

По расчету льстецов и интриганов, содержание писем долж­но было напугать царя и заставить его отнестись с особой осторожностью и недоверием к предстоящему личному докла­ду Муравьева о сибирских делах. Вышло, однако, наоборот.

Подозрительному Николаю давно уже казались странны­ми чрезмерная боязливость, обнаруживаемая перед Пекином со стороны Нессельроде и его азиатского департамента, и постоянное непротивление, граничащее с попустительством, по отношению к англичанам, явно стремившимся овладеть всей торговлей с Китаем и парализовать нашу.

Почуявши нечто неладное в переписке, завязавшейся между Чернышевым, Закревским, Горчаковым и превратив­шейся в донос Чернышева, за спиной которого стоял Нессель­роде, Николай решил дождаться приезда Муравьева и столк­нуть всех их лбами, а там видно будет. Вместе с тем, быть может, и удастся вывести на чистую воду амурский вопрос: кто же, наконец, его запутывает и мешает распутать?..

На очередных докладах самого Нессельроде Николай ни словом не обмолвился ему о полученном доносе Чернышева. Он запрятал этот донос в стол, снабдив его пометкой: «для памяти». Нессельроде недоумевал, куда мог бесследно исчез­нуть этот донос, а спросить – значило бы выдать свое участие.

Живой, красочный доклад Муравьева об амурских делах приятно поразил царя своей точностью и определенностью. Он поверил и в доступность устья Амура для морского фло­та и в желание гиляков, орочан, нейдальцев, самогиров от­даться под опеку России. Он понял, что промедление может повести за собой занятие Амура англичанами. Замена на южных границах России добродушных и миролюбивых ки­ тайцев англичанами была нежелательной и опасной. Окры­ленный таким приемом царя, Муравьев счел передачу дела на рассмотрение Гиляцкого комитета простой формаль­ностью. На самом же деле оказалось иное.

Бурное заседание Амурского комитета затянулось. Рас­красневшиеся лица участников, а у некоторых и взмокшие, плотно прилипшие к голым лысинам жидкие пряди напома­женных и подкрашенных волос и вдруг оживившиеся тусклые склеротические глаза свидетельствовали о пережитой буре.

Буря действительно разбушевалась, а минутный перерыв позволял противникам обменяться впечатлениями и бросить­ся в бой с новой энергией. Участники четко распались на «воюющих» и «примыкающих». Примыкающие и меньшая братия из министерств сгрудились в обширной столовой у бу­ фета, воюющие сгруппировались вокруг вожаков.

К продолжавшему сидеть на председательском месте под громадным, во весь рост, царским портретом Нессельроде подсел бывший директор азиатского департамента, только что назначенный товарищем министра иностранных дел Сенявин, за ним министр финансов Вронченко и военный – Чернышев.

Канцлер нервничал, его смущала неизвестность судьбы доноса Чернышева. Он беззвучно барабанил дрожащими пальцами по толстому красному сукну стола и что-то быстро вполголоса, недовольным тоном внушал по-немецки Сенявину, успевшему уже получить прозвище «Нессельроде-второй». Вронченко и Чернышев, оба приложивши к ушам ла­дони, чтобы лучше слышать, время от времени кивали голо­вами, одобряя заключения канцлера.

Возражения Сенявина, по-видимому, раздражали канц­лера, почувствовавшего с некоторого времени, что хотя благо­воление к нему царя наружно даже как бы усилилось, фактическая власть зашаталась. Выдумка царя поручить управ­ление министерством Сенявину, в то время как канцлер никуда выезжать не собирался, казалась подозрительной. Правда, сделано это было под предлогом облегчения работы канцлера и сбережения драгоценных для государства сил, но ведь он об этом не просил. Пришлось еще и благодарить за проявленную высокую, весьма сомнительную, «милость и вни­мание».

Из прогуливающейся взад и вперед другой воюющей груп­пы, где в центре был Муравьев, доносились оживленные возгласы и приглушенный смех. Это «веселье некстати» еще больше раздражало канцлера и лишало его привычного само­обладания.

Бой возобновился словами Муравьева:

– Я ставлю в заключение, – отчеканивал он с подъ­емом, – два прямых и категорических вопроса, на которые хочу слышать такие же ответы: во-первых, нужен ли России судоходный, как теперь оказалось, Амур со свободным вы­ходом кораблей в море, на север и юг; и, во-вторых, отка­зываемся ли мы от установления определенных границ с Китаем в нижнем течении Амура? Задавая вопрос, я, впрочем, не думаю, что кто-нибудь из здесь присутствующих членов комитета ответит, что ни судоходный с выходом в море Амур, ни твердые границы не нужны.

– Муравьев явно хочет добиться при жизни памятни­ка! – громко с места заметил с кривой усмешкой Чернышев.

Резкая, надменная складка у его губ стала еще резче, раскосые глаза сузились в еле видные щелки, а легкое дви­жение руки послало Муравьеву в глаза острый пучок бриль­янтовых лучей царского перстня.

Муравьев приостановился и тут же резко бросил в сто­рону Чернышева:

– Да, ваше сиятельство, добиваюсь и не вижу в этом стремлении ничего постыдного: я всегда был глубоко убеж­ден, что благодарная память современников и потомков желательнее их проклятий.

Чернышев побагровел: намек на его пристрастие четверть века назад при разборе дела декабристов, не забытое доселе, прозвучал, как беспощадная звонкая пощечина...

– Теперь по вопросу о Невельском: на этот раз его дей­ствия, как изволите усмотреть из данной ему мной инструк­ции, вполне соответствовали ее духу и смыслу и мной при­знаны правильными. Обо всем этом я имел счастье уже докладывать его величеству... Упорное же и ничем не моти­вированное частью членов комитета недоверие к материалам, мною представляемым, без их проверки, я не могу рассмат­ ривать иначе, как личное недоверие ко мне, как начальнику края, которому высочайше вверена до сего времени охрана границ империи!

– Я вполне разделяю мнение генерал-губернатора Вос­точной Сибири, что действия Невельского представляли со­бой единственный правильный выход из создавшегося у него положения и что Невельской заслуживает не порицания, а награды, – присоединился министр Перовский, – по су­ществу же дела теперь требуется усилить основанный Невельским Николаевский военный пост, а в устье Амура и на лимане сверх этого надлежит иметь постоянно военное судно.

Комитет продолжал быть глухим ко всем доводам. Нессельроде предложил ограничиться журналом заседания, в ко­тором было бы изложено мнение комитета. На этом ра­зошлись.

И вот журнал заседания комитета готов, и не только готов, но и всеми, за исключением Муравьева, подписан.

– Господин канцлер, – вкрадчиво говорит Муравьеву посланный с журналом офицер для поручений при Нессельроде, – просит только подписать.

У Муравьева в гостинице «Бокен», на Малой Морской, гости. Он просит офицера к столу, предлагает ему ста­кан чаю и наскоро просматривает журнал заседания. Слова журнала «призванный в заседание генерал-губернатор согла­сился с этим мнением» приводят Муравьева в бешенство. Он бежит в кабинет и тут же набрасывает сдержанное, но ядо­витое свое «особое мнение». Он добивается затем у царя аудиенции.

Через несколько дней по департаментам и министерствам разнеслась ошеломляющая весть: мнение Амурского комитета государем не утверждено и передано на новое рассмотрение под председательством наследника...

Нессельроде взволновался не на шутку, перед ним встали и другие признаки того, что его ставка бита: по всем учреж­дениям, где находятся на рассмотрении проекты Муравьева, разослано из царской канцелярии повеление рассматривать их, не задерживая Муравьева в Петербурге.

На этот раз заседание Амурского комитета идет сосредо­точенно, настороженно: каждое слово обдумывается, никаких реплик с мест или шутливых замечаний, нет даже улыбок. Со стороны Нессельроде и