Маша думала: «Это легко». Взять и подложить свою жизнь под жизнь этой приезжей девочки: как шпаргалку, которую можно читать на просвет.
Массивный круп, вознесенный над камнем, темнел на державной высоте. Сзади, откуда они подошли, был виден хвост, упершийся в змеиное тело. Змея изгибалась, выворачиваясь. Фотографы, снимавшие на открытки, с этого ракурса никогда не заходили. Их объективы ловили венец, покрывавший медный лоб.
Туристы, увлекаемые экскурсоводами, сбивались в группы.
– Время плохое, неудачное... Народу – до черта. Лучше бы пришли вечером.
– Ой, что ты! – Мартин взгляд сиял.
Поглядывая снизу, она переживала отчаянную радость: картинка, лежавшая в чемодане, приняла трехмерные очертания. Машин взгляд добрался до конского подбрюшия:
– Так и будешь
Марта поддавалась неохотно. Идя за Машей, она то и дело озиралась, как будто боялась что-нибудь упустить.
Машина, увитая лентами, затормозила у поребрика.
Молодожены двинулись к памятнику. Щуплый жених, наряженный в черное, семенил рядом с невестой. Гипюровое платье, сшитое экономно, липло к ногам. Свидетели, украшенные лентами, следовали за новой парой: несли шампанское и опрокинутые бокалы.
– Пойдем отсюда, – Маша не скрывала раздражения.
С мучительной неохотой Марта отвела глаза. Шла, поминутно оглядываясь, словно в ленинградском свадебном обряде воплотилось ее воображаемое счастье.
По набережной, мимо каменных дворцов, они шли к мосту Лейтенанта Шмидта. Поглядывая искоса, Маша думала: ничего не получится. Немецкая девушка, приехавшая в Ленинград, смотрит
– Там, – она остановилась, – ничего интересного. Порт, стапеля...
«Чтобы понять, надо привыкнуть с детства».
Машин взгляд, летящий вперед, ловил привычные с детства очертания. Краны, тянущиеся к небу, ничего не скажут
Они возвращались к Дворцовой площади. Войдя в роль экскурсовода, Маша показывала то, что полагается видеть приезжим. Все дальше и дальше, описывая парадные красоты, Маша уводила ее в сторону от своей настоящей жизни.
Белая ночь, стоявшая над городом, разлилась первыми сумерками. До дома добрались, не чуя ног. Маша строила планы на завтра, гостья, уставшая за день, кивала послушно.
– В Петергоф не поедем, в воскресенье не протолкнешься. Лучше уж на неделе. Тем более папа вернется к вечеру.
– Твои родители – кто? – Марта глядела внимательно.
– Отец – инженер, мама – домохозяйка.
– Нет, – Марта провела ладонями по волосам, словно поправляла невидимый платок. – Я имею в виду... Они русские?
Маша усмехнулась и отставила чашку. Приезжая девушка спрашивала так, словно предлагала заполнить анкету. В ленинградской жизни этот вопрос
– Нет, – Маша сделала над собой усилие. – Русская только мама. Отец – еврей.
– Ой! – Марта отозвалась испуганно. – Что же ты сразу?.. Конечно, он меня выгонит...
Маша запнулась:
– Почему?!
Девушка, сидевшая напротив, говорила как сумасшедшая.
– Если узнает, что я из немцев...
Маша слушала, не веря своим ушам: Марта, родившаяся в Казахстане, возлагала на себя
– Ты-то тут при чем?! Ты, что ли, убивала? Расстреливала лично?
Марта опустила глаза.
И все-таки весь следующий день Маша провела в тревожном ожидании. В своем отце она была уверена, но чтото, таившееся под Мартиными словами, не позволяло выбросить из головы сумасшедший ночной разговор. Днем, ведя экскурсию по Эрмитажу, она сохраняла спокойствие.
Домой они вернулись часам к семи. Отец должен был вернуться с минуты на минуту.
– Знаешь, посиди там, в комнате. Я сама его встречу и поговорю.
Марта скрылась безропотно.
Отец вернулся усталый. Воскресные электрички всегда переполнены, пришлось всю дорогу стоять. Снимая пиджак, он жаловался привычно.
– Как наши? – Маша спросила, оттягивая время.
Забыв про усталость, он заговорил о Татке. Ее дачные истории были неисчерпаемыми.
– У нас гостья, – решившись, Маша прервала.
– Кто? – отец обернулся удивленно.
Подбирая слова, Маша рассказывала по порядку. Он слушал, она глядела внимательно. Тревога коснулась его единственный раз, когда, словно бы мельком, Маша упомянула о том, что Марта – из ссыльных.
Однако он сдержался. Выслушав до конца, развел руками:
– Конечно, пусть. О чем тут говорить – у нее же здесь никого...
По утрам отец вставал первым. Двигался на цыпочках, стараясь не разбудить. В половине девятого уходил на работу. Маша поднималась следом. Чайник заводил свою вечную песню. Она стучалась в Панькину дверь. Марта появлялась немедленно, словно стояла под дверью, дожидаясь стука. В первый день Маша не обратила внимания, во второй – удивилась. Утром третьего дня она постучала и заглянула нарочно: Марта, совсем одетая, сидела за Панькиным столом.
– Что ж ты! Оделась, а не выходишь?
Марта прошла в ванную, не подняв головы.
В четверг сходили в Казанский собор. Средневековые пытки, представленные в экспозиции, произвели на Марту тягостное впечатление. На улице она попросилась посидеть. Они устроились в сквере у фонтана, и в солнечном свете Мартино лицо показалось болезненно бледным.
– Пустяки, голова закружилась, – Марта ответила на заботливый взгляд.
– Да вранье это все, – Маша попыталась успокоить. – Понаделали кукол и пугают людей. Слушай, – она обрадовалась. – А давай я покажу тебе мой институт. Тут совсем рядом.
По набережной они дошли до студенческого входа. Зайти вовнутрь Марта отказалась наотрез:
– Ой, что ты! Там профессора, преподаватели...
Маша не стала уговаривать. Попадись кто-нибудь из девчонок, придется объяснять. Врать не хотелось, говорить правду – тем более.
По переулку они обошли здание и полюбовались парадной колоннадой.
– «Финансово-экономический институт», – шевеля губами, Марта прочла надпись, выбитую на мраморной доске.
Вечером, когда Маша накрывала к общему чаю, гостья являлась и пристраивалась на краешек стула. Пытаясь поддержать разговор, отец интересовался: где были, что видели? На вопросы Марта отвечала односложно. Допив чай, уходила к себе.
Отец пожимал плечами: от вечера к вечеру его радушие иссякало.
– Не понимаю, вроде бы хорошая девочка, скромная... Но больно уж... – он подбирал слово.
– Нелюдимая? – Маша подсказала.
– Не знаю, как и сказать... Молчит, как призрак.
– Представь, вообразила, что она перед тобой виновата.
