— Их убивает не транспортировка, — печально сказала Лопухина. — Их убивает процедура аборта… Хорошо хоть, это не геноцид…
— Как же ты собираешься получить их? Неужто, как добываются сомнительные донорские органы, что иногда попадают к вам на записные трансплантации или уходят транзитом в Евротрансплант?
— В литературе не описано ни одного случая использования в качестве донора органов молодых женщин с беременностью в 6-12 недель…
— Значит, нелегальное донорство и кто-то или даже ты сама насильственно сделает вивисекцию, вскроет матку и извлечет неповрежденный эмбрион? А что будет с женщиной?
— Ничего… Зашьют… Она проснется… и все будет в порядке…
— Но она не сможет больше рожать!
— Сможет! Тысячи женщин рожают с помощью кесарева сечения по многу раз… Это не будет стоить ей здоровья…
— Это будет стоить гораздо больше… Жуткий промысел… В Америке такое невозможно…
— Возможно… Ты говоришь и действуешь так, будто каждый второй американец Фолкнер или Каунт Бейси… Знаешь сколько в мире способов лечения простатита…? Способов формирования и измерения общественного мнения не меньше…
— И ты пойдешь на это ради Ковбоя? Неужто людская любовь способна на такое…?
— Дурень! — рассмеялась Лопухина, не давая ему закончить. — Любовь способна на все…, даже больше… Ты что, книг не читаешь? — и спохватившись добавила: — Прости, Фрэт… Трудно помнить все время, что ты собака… Не знаю… Вряд ли мной движет любовь… или только любовь… Это чувство больше и сильнее, чем любовь, сексуальная страсть, преклонение, долг… вместе взятые…. Я больна им… и болезнь так мучительно сладостна и прекрасна, что выздоровление кажется адом… Есть что-то еще, что не дается даже в ощущениях… Как запах или мелодия, которые не можешь вспомнить… или понять. Я не только постоянно скрываю болезнь… Я прилагаю невиданные усилия, чтоб не выздороветь… Он моя самая любимая игрушка, как, наверное, и я его…, потерять которую равносильно… К тому же я на пороге открытия…, большого и очень серьезного…
— А Волошин…? Ты собираешься встать на путь, на котором мы все будем обречены, потому что не будет выбора: только смерть и немного любви…
Постарайся понять это и найди добровольца…
— С каким диагнозом я положу его на стол?
— И еще: поговори с Волошиным…, — не слушал ее Фрэт. — В нем больше порядочности, чем алчности и служебного рвения…, хоть его тоже можно купить и не только деньгами…
Лопухина госпитализировала в Отделение актера Рывкина, за которого небескорыстно просил когда-то Вавила, с диагнозом «хроническая почечная недостаточность».
— Как вас зовут, Рывкин? — спросила она строго, будто имя определит его дальнейшую судьбу.
— Почему так сурово, доктор? — удивился он. — В последний раз меня пытали похоже на коллегии министерства культуры… еще при Андропове, когда запрещали спектакль… Опять провинился.? Марк Борисович… А что?
— Донорской почки ему не видать, — размышляла Елена, гляда в интеллигентное лицо больного и не вступая в дискуссию, — слишком стар… Странно только, что еврей, а в анамнезе алкоголизм…, но мы его подлечим качественным гемодиализом, скомпенсируем водно-электролитный баланс, сделаем ангиографию — может, у него стеноз почечных артерий, а перед выпиской имплантирую эмбрион вместе с плацентой… и стану наблюдать амбулаторно… Если в театре, где он служит и где в лицо глядят по служебной необходимости, а из зала — за деньги, ему начнут давать роли молодых героев, Ковбой-Трофим ляжет в Отделение для аналогичной процедуры…, или мы поскачем с ним куда-нибудь в провинцию… А если операция окажется неэффективной? Не может быть… Вавила про такое говорит: «теща-целка»… Если эмбрион удасться включить в циркуляцию писателя, он не сможет не развиваться, продуцируя гормоны и субстраты, обеспечивающие собственное развитие, молодость и силу при рождении, которыми плод по- неволе станет делиться с реципиентом…, но главное — продукция эмбриональных стволовых клеток, мудрых, всепроникающих, направляющихся всегда куда следует, способных стать строительным и лекарственным материалом в лечении поврежденных старостью и болезнями органов и тканей…, обеспечивая невысненные до сих пор, но от этого не менее фантастичные механизмы и эффекты «клеточной терапии».
— В этом я не уверен, — сказал Фрэт.
— Не горячись, Фрэт! В этом никто не уверен пока… Главное — как остановить рост эмбриона в теле реципиента?
— Ну… с этим просто: подросшего эмбриона удалим, — сказал Фрэт, — как удалили мне.
— Чтоб реализовался эффект эмбриональных стволовых клеток, плод в теле Ковбоя должен находиться несколько месяцев…
— Than it seems that we`re both in shit out of luck again, [43] — сказал Фрэт печально…, и вдруг, забывая Елену Лопухину и убогий московский Виварий, и недавнего щенка-бигля в животе, увидал себя, медленно бредущим по песчанному тихоокеанскому пляжу западного побережья США в начале вьетнамской войны, неподалеку от Портленда, штат Орегон, куда периодически сбегал ночами из университетского лэба вместе с кардиостимулятором — одной из самых первых в мире моделей, разработанных местными физиками, — прибинтованным к туловищу, необычайно тяжелым и обременительным… Местные чайки знали, что он не в силах гоняться за ними, потому как несовершенный кардиостимулятор задавал единственную частоту сердечных сокращений — шестьдесят ударов в минуту, не позволяя собственному сердцу бигля приспособиться к нагрузкам…, и бесстрашно наблюдали, не собираясь уступать дорогу, за унылым малоподвижным псом со странной ношей на боку…
Он тогда впервые увидел пленных китайцев или японцев, с удивительно прямыми черными волосами, раскосых, низкорослых и очень послушных… Местный персонал называл их coosie[44] или jap[45], а позже он услышал слово charley и понял, что это вьетнамцы.Их было человек десять, выводимых ночами на прогулку по берегу Тихого океана. Они шли всегда строем, скованные цепью, тихо позванивая металлом и переговариваясь взрывными гласными… От них веяло немытым телом и такой покорностью, и страданиями, что он приседал всякий раз, завидя плотную человеческую массу, не в силах вынести бремя их неведомых мучений… Он догадывался, что японцев или вьетнамцев, как и его, используют в медицинских экспериментах, только в более жестоких и засекреченных, и не знал, как помочь им…, и лишь приветливо помахивал неразличимым в темноте хвостом.
Однако позже сообразил и к следующей их прогулке сбоку от протоптанной в песке дорожки поместил миску из нержавейки, заполненную остатками еды, которую смог натаскать из сумок лаборантского люда. Он даже умудрился притащить початую бутылку красного калифорнийского вина, с трудом заткнув горлышко пробкой… А они прошли мимо, позвякивая цепями, и не заметили в темноте… Лишь последний углядел, встретившись глазами с Фрэтом, но было поздно…
Через несколько дней, накопив человечьей еды и стащив нераспечатанную бутылку виски, Фрэт вновь расположил випивку и миску у дороги, и присел поблизости, поджидая. Было совсем темно, когда пришли чарли… Он видел, как кто-то из них в первых рядах склонился и поднял дары…, и довольный затрусил к себе в лэб.
На следующих день, прогуливаясь в сумерках вдоль пляжа, он опять повстречал плотную молчаливую массу людей с плоскими лицами и негромким звуком позванивающих цепей. Он взобрался на ближнюю к ним дюну и неудобно сел на задние лапы, поглядывая на кардиостимулятор, и собираясь вильнуть хвостом, когда они подойдут ближе… А они подошли и вдруг все разом, как по команде остановились и повернулись к нему, и склонились в долгом странно-неподвижном поклоне, хотя в задних рядах еще чувствовалось какое-то движение. И сразу запаниковала охрана, и раздались крики, и выстрелы в воздух, и тогда военнопленные отвернулись от него и молча двинулись дальше…
— Когда-то давным-давно я жил с громоздким кардиостимулятором, привязанным к телу снаружи, а электроды были внутри правого предсердия, — сказал Фрэт, возвращаясь с тихоокеанского побережья, шумно дыша и с трудом избавляясь от тяжелого прибора… — Давай оставим внутри реципиента только плаценту, а эмбрион разместим снаружи в защитном контейнере…
