— Кого? Зародыш человечий? А в Виварий… Куда ж еще?
Зимы все не было, но не было и сырости уже: только колючий ветер, холодно, без мороза иногда, и смерзшаяся земля, голая и твердая, как асфальт с сухими травинками в трещинах… Ночью ветер крепчал, извлекая из струн-стволов под окнами Вивария густые басовитые звуки, на которые накладывалось подвывание голых веток, выше тоном на две октавы, тревожное, немного исламское по мелодике, не по инструментовке…
В одну из таких ночей машина скорой помощи доставила в Виварий термостатируемый контейнер.
— Скорыю визвалыы? — спросил с акцентом молодой парень, непохожий на санитара: без халата, в вечернем костюме, с тонким горбоносым смуглым лицом и черными глазами.
— Skibby! [47] — подумала сонная Станислава и сказала: — Да…, еще в детстве. — Поглядела на термостат, спросила: — Что в нем?
— Нэ знаэм, сыстра… Сматры сама, да! — и ногой подтолкнул к ней контейнер по скользкому мокрому полу…
Лопухина, в странном приступе научного фанатизма, легко сметавшем нравственные и социальные преграды, замешанном, как почти у всех, на тщеславии, любови неизвестно к кому, корысти и эгоизме, наплевав на уголовные условности, в неясной, но отчаянной надежде получить выдающийся научный результат, который послужит индульгенцией, забыв обещания, данные Фрэту, вместе с Вавилой той же ночью вшила сосудистую ножку с маточными артерией и веной иссеченного мышечно- эндометриального лоскута человеческой матки вместе с недифференцируемым пока зародышем в соответствующие разрезы стенок внутренних подвздошной сосудов актера, продекларировав операцию, как наложение нового артерио-венозного шунта для гемодиализа взамен затромбировавшегося…
— Если имплантант приживет, — сказала Лопухина, — твой старик сбросит в течение нескольких месяцев лет десять-пятнадцать и тогда трансплантируем ему почку без очереди…
— …и без денег! — добавил Вавила. — И тогда, как говорит Фрэт: «We shall go large everybody!» [48]
После имплантации с Рывкиным стали происходить события, не укладывающиеся в рамки обыденных представлений о жизни послеоперационных больных Отделения почечной трансплантологии. Первыми это заметили врачи-лаборанты, почти ежедневно исследовавшие его кровь и мочу. Они попросили повторить анализы, чтоб исключить ошибку, однако показатели деятельности почек неутомимо улучшались, и скоро это почувствовал и сам актер, который начал увиливать от ежедневных процедур гемодиализа… Это было так необычно, как если бы больной, загибавшийся от дыхательной недостаточности, старательно выдергивал из носа катетр, доставляющий в легкие кислород…, а Рывкин старался. Он вообще пренебрегал больничными порядками…
Потом появились его коллеги. Нарядные и раскрепощенные, чуть пахнувшие алкоголем, они демонстрировали Рывкину любовь и заботу, компенсируя шумом утлый подарок в три апельсина. Однако очень быстро показушный энтузиазм гостей поутих и на смену пришло искреннее потрясение, которое один из них, молодой неряшливый мужчина с темными волосами на груди и светлой вельветовой рубахе, расстегнутой несмотря на зиму до пояса, сформулировал Лопухиной, в кабинет которой смог пробиться.
Он напористо сел на край стола, на котором обычно сидела она сама и уверенно глядя в красивое лицо молодой женщины с желто-зелеными глазами, похожими на гигантские маргаритки или ноготки, принялся ожидать ответа, постепенно теряя уверенность и чувствуя неловкость, однако окончательно сползти со стола, чтоб встать перед ней уважительно, не смог.
— Вашему коллеге действительно стало лучше, — сурово промолвила Лопухина, — выдержав паузу, — но это не повод…
— Ему не только лучше, доктор! Он другой… Почти мальчик! Без морщин! — Заорал, перебивая ее актер, обрадованный, что она, наконец, заговорила. — Даже внешне… Хоть Чацкого играй…, а у него Фамусова недавно отобрали из-за болезней…
— Слезьте со стола, — сказала Лопухина голосом, которым делала научные доклады, и посетитель послушно сполз, забыв о респектабельности и было заметно, что теперь с такой же охотой выполнит любые другие ее команды. А ей совсем не надо было шумных восторгов по поводу второй молодости Марка Рывкина, и она постаралась преуменьшить эффект, хотя ее самою он потряс гораздо сильнее и душа ее ликовала…
— Ваш коллега не помолодел, как вам кажется… У него была сильная интоксикация, обусловленная хронической почечной недостаточностью. Организм постоянно отравлялся собственными шлаками, которые не выводились больными почками. Кожа становилась сухой и морщинистой, напоминая печеное яблоко… Мы сняли интоксикацию… Он правда раньше сильно пил?
— Правда… Когда мы можем его забрать… Уверяю вас: появление Марика на сцене театра произведет фурор… Спасибо большое, доктор! — Актер уже не старался понравиться, понимая, что она — не по зубам, и искренне восхищался. — Знаю, что банально…, но вы сотворили чудо… Чудо!
— Похоже, получилось, Фрэт! — сказала Лопухина, забежав на минутку в Виварий и, переводя дыхание, уселась на табуретку перед ним. — Плацента с зародышем сотворили с нашим писателем такое, что и публиковать нельзя. — Она было очень красива и горячечным румянцем на загорелом лице, и ярким светом желтых с зеленым глаз, и потными растрепанными волосами, прилипшими ко лбу и участками голого тела, мелькавшего в вырезах халата и операционного белья, и радостным волнением, переполнившим собачник, вновь напомнила ему хорошо знакомое лондонское предместье времен Генриха VI и грязный тамошний трактир, всегда забитый пьяной голытьбой с окраин, вечно голодной и от этого необыкновенно свирепой, и трактирщицу Дебби, статную и строгую, с желтыми собачьими глазами, загоравшимися по временам зеленым, необыкновенно красивую и отважную, умевшую не только разумно управлять кабаком, но непередаваемо искренне и глубоко предаваться радостям и печалям кабацкой жизни… А молодая женщина, похожая на Дебби, что сидела на неудобной табуретке напротив, чуть раздвинув колени, угадав мысли Фрэта, добавила вдруг:
— Радоваться или печалиться?
— Не жди от меня мудрости людской. Я собака… Не стану говорить, что это easy digging[49] и что открыла новую эру в трансплантологии… Надо время, чтоб осмыслить результат… Но ты еще натворила делов сомнительных, Хеленочка, которые, сдается, иначе, как преступлением не назвать…, или я ничего не понимаю в правилах поведения хирургов…, и радоваться или предаваться печали, решай сама…
Он продолжал говорить что-то еще, занудливо и обличающе, а память тащила назад, замедляя время, в средневековый Лондон, к Дебби, пока, наконец, оно не остановилось совсем и не приняло знакомые формы и цвета, и даже запахи: Фрэт сидел на задних лапах в замызганном трактире, сложенном из грубых, плохо тесанных камней, закопченных, покрытых слоем жира и от этого необычайно черных. Полутемное помещение, заставленное тяжелыми деревянными столами с чуть посвечивающими оловянными пивными кружками с откинутыми фаянсовыми крышками и массивными скамейками, на которых сумрачно и плотно теснились люди, одетые в серо-черное, сладко пахло чуть подгнившей вареной говядиной, кислым французским вином и капустой, почти никогда немытым человеческим телом, собаками, лошадьми и стариной, очень древней, в которой странно давлели забытые, казалось, навсегда, запахи сыромятной кожи — raw hide и кованного железа… Ему показалось, что стены трактира, столы, скамейки и люди сделанны из одного материала…
Король Генрих VI из династии Ланкастеров, что был низложен в ходе войны Алой и Белой розы, а затем реставрирован ненадолго, слыл не очень хорошим градоначальником и тратил силы лишь на войны, женщин и выпивку, справедливо полагая только их настоящим мужским занятием, и сильно запустил лондонское хозяйство, превратив город в клоаку.
Каменные желобы, предназначенные для слива дождевых вод и фекалий, были так прочно забиты мусором, трупами кошек, крыс и собак, что давно не несли санитарных функций, и всегда рациональные горожане выливали помои теперь прямо из окон и дверей… Однако вскоре на смену Генриху VI пришел VII, первый из династии Тюдоров, которому не у кого было наследовать высокий ум и, заняв трон, упрятал предшественника в Тауэр, а потом убил, и стал наводить порядок в городском хозяйстве, порушенном неумелым королем-менеджером…
